«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

— В Левендорфе… на встрече с подполковником Алексеем Семеновичем Бочковым, однополчанином моего друга старшего лейтенанта Новикова, отмечали победу и новое назначение подполковника.

— О подполковнике — не надо, — прервал меня Дышельман, инструктор политотдела корпуса по кличке «Соловей», — при чем здесь подполковник? Заруби себе на носу, Федотов, подполковник ни в чем не виноват и ты не прикрывайся его именем!

У меня заныло под ложечкой: я понял, что меня сейчас начнут распинать, уже заранее сделали виноватым, но в чем? Что конкретно мне стараются вчинить, я пока никак не врубаюсь.

— Все-таки, где вы находились, Федотов, до четырех часов утра? — повторно задал вопрос Щелкин.

— В Левендорфе…

— Да, немногословно…

Я убито молчал и плохо соображал, что от меня хотят услышать, и автоматически отвечал на последовавшие затем вопросы:

— В Действующей армии с какого времени?

— С сорок третьего.

— Так, — записывая в блокнот, произнес Щелкин.

— Из близких кто погиб?

— Отец, командир батальона, в сорок первом…

Булаховский, не взглянув даже на меня, произнес:

— Здесь все знают, кто такой Федотов и что в дивизии и в корпусе он на хорошем счету. Боевой офицер. Не надо биографии, это все есть в анкете и его послужном списке. Ближе к делу…

— Чем занимались ночью в Левендорфе? — и, так как я молчал, продолжил, — О чем молчим? Может у вас плохо со слухом?

— Абзац!

— Как это понимать — абзац? Что такое «абзац»? — раздраженно спросил майор Дышельман.

— С красной строки все придется начать, — объясняю я. — И долгодолго отписывать мелким почерком.

— Насчет чего отписываться?

— Видела ли ваша бабушка сны, а если не видела, то почему. И по всем остальным вопросам.

— Тебе, Федотов, не дано права нам указывать. Ты разводы не разводи. Обвалялся — и стой! Твое дело телячье — правдиво отвечать. Ты имеешь право мыслить, а не высказывать свои мысли вслух, — зло оборвал меня майор. — Вижу тебя, как голого. Даже понимаю, чем ты дышишь и какой ноздрей сопишь!

— А я мыслю так, как написано в приказах и газетах, — с не меньшей злостью парировал я.

— Он еще и огрызается, щенок! Ты, Федотов, затылком к Уставу повернулся, тебя, я вижу, как следует еще жареный петух не клевал, но при таком отношении к делу — это не за горами, — пообещал Дышельман и вдруг неожиданно, ни с того, ни с сего, спросил, — откуда у тебя такая фуражка?

И так как я не отвечал, даже не смотрел в его сторону, он требовательно сказал:

— Щелкин, допроси его, где он взял эту фуражку?

— Нормальная табельная фуражка, — посмотрев на меня, улыбнулся Щелкин. — В мирное время такая положена в пехоте даже взводному. А он — командир роты.

— В корпусе не каждый полковник имеет такую фуражку, а он, щенок желторотый и разгильдяй, разложивший роту, — щеголяет! Я ему не то что взвода, отделения бы не доверил! — брызгая слюной, с ненавистью выпалил Дышельман.

— Это не имеет отношения к делу, — спокойно заметил Щелкин.

За что он меня так не любил? Его неприязнь я ощутил и запомнил с первой встречи более полутора лет назад под Обоянью, когда мы взяли немецкую траншею и в блиндаже, развороченном противотанковой гранатой, при виде двух трупов, превращенных в бесформенные куски мяса, меня рвало, и он, тогда еще старший лейтенант, агитатор полка, прибежал и отчитывал меня при бойцах и ругал за то, что перед атакой во взводе не написали боевой листок, хотя немецкую траншею мы взяли и без листка. Я ведь был уверен, что в сложной обстановке настоящий офицер должен действовать так, как ему подсказывают его честь, совесть и долг перед Отечеством. Тогда, после первого в моей жизни всего лишь часового боя, во взводе из тридцати пяти человек осталось только девять. Меня выворачивало от крови, вида разбросанных по окопу кишок, а он стоял рядом и кричал…

Я был теперь не гот, совсем другой, понимал, что он хотел бы забыть то, что ему было не выгодно помнить, и заранее решил, что поставлю его на место и дам ему понять, что такое достоинство русского офицера, как только он опять заговорит или начнет драть глотку.

— Есть серьезные подозрения, что Федотов сожительствует с немкой в Левендорфе, а это уже факт, граничащий с изменой Родине и воинскому долгу. Политическую оценку своему поведению даешь? — не повышая голоса, но с явной угрозой спросил Дышельман.

— Какое сожительство? Он еще не разговленный, слово офицера! — не выдержав, воскликнул Арнаутов.

Я покраснел до кончиков ушей и мысленно поблагодарил Арнаутова, единственного человека в этой комнате, попытавшегося хоть как-то меня защитить: он мгновенно оценил опасность, таящуюся в последних словах Дышельмана. В комнате повисло гнетущее молчание.

— Ни проверить, ни опровергнуть это мы не можем, — сказал Малышев и вдруг резким тоном произнес, — а вас, капитан, не спрашивают, вы и не подмахивайте!

Кошмар на ножках! Бредятина! Я был ошарашен, чувствуя, как пот выступает под мышками, у меня перехватило дыхание и сбилось мышление: какая немка?.. откуда он это взял?.. Ну, гад, что он мне пытается клеить? Но внутренний голос мне кричал: «По тормозам!»

Предотвращению связей с немками на прошлой неделе в дивизионной газете была посвящена целая страница, причем наверху крупным жирным шрифтом было напечатано: «Половые связи с немками это — сифилис и триппер, это — измена Родине!»

Так что Дышельман настойчиво пытался накинуть удавку мне на шею, а это тянуло если не на «Валентину», то «на всю портянку», то есть на десять лет.

— Федотов, подготовь характеристики на командира взвода… — Щелкин, сделав паузу, в очередной раз заглянул в бумаги, — Шишлина, на Лисенкова, Калиничева, Базовского и Прищепу.

— Шишлин в роте всего две недели. Что я могу написать?

— Правду и только правду, — наставительно сказал Щелкин. — Не позже, чем через час принесешь мне пять характеристик. Иди, Федотов! Чтоб на полусогнутых — живо! Но из расположения роты никуда не отлучайся. И не вздумай крутить жопой и обрабатывать подчиненных, не вздумай их подговаривать, чтобы изменили показания.

Последнее предупреждение мне, как офицеру, представилось оскорбительным, но я не успел ничего ответить: в этот момент за окном послышался шум подъехавшей машины, и Торопецкий, посмотрев в окно, сообщил:

— Елагин…

Арнаутов мгновенно поднялся и, прихрамывая, выскочил из комнаты ему навстречу.

Елагин, войдя в комнату и даже не поздоровавшись, обвел тяжелым взглядом всех присутствующих и с мрачным видом сел на единственный свободный стул, и я, прокачав ситуацию, понял, что Астапыча не будет. Но почему ему не доложили?

Прокурор дивизии майор Булаховский сидел по центру стола, ни разу не взглянув ни на появившегося Елагина, ни на меня, и, не поднимая головы, быстро просматривал листы протоколов допросов, переворачивая, откладывал их влево и, пробежав глазами последний, проговорил:

— Ну, ладушки, — он повернулся к капитану Малышеву. — А что думает контрразведка?

— Как вам сказать… — начал Малышев.

— По-русски.

— Тут сплошные грубейшие… я бы даже сказал безобразные нарушения, которые и привели к отравлению… Виновные — прежде всего, начальник ВэТээС капитан Кудельков… Метиловый спирт, как и все трофейные алкогольные жидкости, должен храниться в закрытом помещении, под замком, в опечатанном состоянии, а его, несмотря на неоднократные приказы и запрещения, держали на открытой площадке. Имеющаяся на бочонке надпись на немецком языке — «Осторожно — яд!» — обязательно должна была быть продублирована крупными буквами по-русски масляной или другой несмываемой краской, затаренный антифриз должен маркироваться: «Антифриз — яд!», но это не было сделано… К трофейным спиртосодержащим жидкостям личный состав караула не должен иметь никакого доступа, однако он, сменившись, прихватывает стокилограммовый бочонок и увозит его в роту… Капитан Кудельков видел это, но не воспрепятствовал хищению и увозу бочонка, даже не поинтересовался его содержимым, хотя без труда можно было установить, что жидкость ядовита. После обеда, когда старшина Махамбетов разбудил Шишлина и доложил о привезенном в роту бочонке, и что из него какое-то количество спирта уже успели отлить, Шишлин, вместо того, чтобы принять решительные меры и немедленно провести в казарме и во всех других помещениях роты поголовный обыск с целью изъятия метилового спирта, узнав, что старшина Махамбетов расстрелял бочонок, успокоился и продолжал спать… Командир роты старший лейтенант Федотов был откомандирован на отборочный строевой смотр в корпус и, если бы не появился в роте, мог вообще остаться как бы в стороне. Однако, примерно к двенадцати часам, Федотов возвратился в роту, чтобы, как он объясняет, принять участие в праздничном обеде. Ему сразу же доложили, что положенные по случаю юбилея дивизии сто граммов водки на человека роте не выдали, и ничего не сообщили, то есть скрыли от него привоз караулом злополучного бочонка с трофейным спиртом и якобы его последующую ликвидацию. Вместо того, чтобы в оставшийся до обеда час добиться получения положенных четырех килограммов водки, Федотов самолично принимает решение выставить на стол десять бутылок сухого мозельского вина, тем самым сознательно способствовал спаиванию бойцов.