Избранное

Книги мои, упакованные в ящики, остались пока у дяди, готовые к отправке по первому моему знаку, я только прихватил с собой три тома «Истории» Маколея, изданные в серии «Библиотека для всех». Зарегистрировавшись безработным, я узнал, что приступить к делу смогу лишь через две недели, и решил пока устроить себе читальные каникулы. Я ненадолго выбегал за продуктами да бродил иногда у берега, чтобы дать роздых перетруженным глазам, а в основном сидел дома, с вечера заворачивался от холода в одеяло и всю ночь напролет читал при свече, экономя шиллинги, начисляемые газовым счетчиком. Крыша надо мною была, по счастью, не худая, а вот прогнившие стены безбожно пропускали прямо-таки ледяную стужу (летом же, как я знал по опыту прошлых приездов, они не ограждали от солнечных лучей, и будочка еще до полудня превращалась в раскаленную топку). Но я забывал обо всем, упиваясь живым и красочным повествованием Маколея. Если я не всегда с полным доверием относился к его односторонним оценкам событий XVII века, зато радовался возможности обогатить мои познания в английской парламентской истории, которую изучал в Юридической школе.

На девятый или десятый день, когда запас чтения у меня уже близился к концу, я сидел на бревне, подпирающем стену моего жилища, и ко мне подошел пожилой священник. Низкорослый и худощавый, с неспешной походкой, он в своем пасторском облачении казался важным лицом, мудрецом и книжником, не то что я, одетый в какое-то тряпье и в парусиновых тапочках на босу ногу. Только глаза под нависшими старческими веками глядели молодо и любознательно. Это был, догадался я, местный пастор. Мы обменялись замечаниями о погоде — похолодало, и ветер свежеет, похоже, что к дождю,— а потом он сказал, что у меня, по-видимому, перерыв? Я немного удивил его, ответив, что да, у меня перерыв, но не в работе, а в чтении, я сейчас не работаю, а только читаю. Он было опешил, но вскоре уже оживленно рассказывал мне, что восхищается стилем Маколея, хотя и не разделяет его политических убеждений; он бы лично, если бы занялся на старости лет XVII веком, обратился бы снова к Юму, он как раз недавно купил у букиниста его трехтомную «Историю»; но, пожалуй, история в собственном смысле слова его не так интересует, как античная литература, например трагедии Софокла: время-то у него на исходе. Я сказал, что никогда не держал в руках «Истории» Юма. Но тут он удивил меня совсем уже дурацким вопросом: зачем я читаю? Он полагает, что у меня есть в жизни какое-то дело? Я приготовился ответить, но он разразился длинным монологом. Книги. В этой стране не место тем, кто читает книги. Неужели я не понимаю? Речь, конечно, не о тех книгах, которые выставлены в витринах, это — одно из следствий Демократии.

Америка. Наверно, Маколей и его виги немало способствовали ее подъему. Особенно памятен для меня этот разговор тем, что я услышал из уст моего собеседника имя, которое мне до тех пор не встречалось: Токвиль. Но книги — латинские, греческие. Ни греки, ни римляне в глаза не видели Океании. Они были плохими мореплавателями, особенно римляне. Тут все дело в количестве. Количество помешало бы древним полюбить Океанию. Это не подлежит сомнению. Количество грандиозное. И качество — качество тоже не подлежит сомнению. Вот в чем суть. С этими словами (которые я нашел очень остроумными и поспешил выразить восхищение) он вдруг улыбнулся, открыто посмотрел мне в глаза и, встав, позвал пройтись с ним вдоль берега. Он шел по песку в толстых ботинках, высоко поднимая ноги, словно перешагивая невидимые преграды, а когда мы, свернув в переулок, остановились у его калитки, он пригласил меня проводить его до крыльца. Жены, он полагает, дома нет, однако ручаться нельзя. На веранде он попросил меня подождать. Было слышно, как он роется среди каких-то вещей в доме и при этом разговаривает, но сам с собой, насколько я мог разобрать. А потом он снова вышел на веранду, улыбаясь и обтирая рукавом пыль с трех толстых томов в кожаных переплетах. Он подарил мне «Историю» Юма, и за это я ему по сей день благодарен — особенно еще и потому, что у Юма я неожиданно нашел предисловие: «Моя жизнь». С тех пор, стоит мне только открыть томик Юма в начале, я живо припоминаю описанную выше встречу. Вот отрывок из этого предисловия, долго служивший мне руководством в жизни:

«Весной 1775 года я заболел расстройством кишечника, которому поначалу не придал значения, но которое со временем, как я и подозревал, обрело характер неисцелимый и смертельный. Теперь, как я полагаю, осталось уже недолго. Болезнь причиняет мне совсем мало страданий; и что особенно странно, хотя телесные мои силы на исходе, духом я остаюсь неизменно бодр, и если бы мне сейчас пришлось выбирать, какой период моей жизни я хотел бы пережить вторично, я бы, наверно, указал именно на последний. Я сохраняю прежнее рвение к занятиям и прежнюю склонность к веселому обществу. К тому же я полагаю, что смерть человека шестидесяти лет урезает лишь несколько лет мучений и немощи, и, даже различая признаки того, что моя литературная слава наконец готовится воссиять ярким светом, я сознаю, что радоваться этому мне пришлось бы недолго. Трудно быть более, нежели я в настоящее время, отрешенным от жизни».

Больше мы с этим человеком ни разу не разговаривали, хотя время от времени он встречался мне на улице (все так же высоко переступая невидимые преграды), и казалось, вот-вот, еще взгляд, и он меня признает. Через несколько лет он умер, и потом я из разных источников слышал о нем рассказы. У него были «сложности с женой», которую он намного превосходил годами; перед тем как жениться, он бродяжничал, промышлял добычей окаменелой смолы и пристрастился к бутылке, но был «спасен» англиканским епископом. Говорили также, как обычно в таких случаях, об его «оксфордском образовании» и о «связях в обществе» — недаром же он получил пасторский сан. Но я верил, что благодаря одному разговору на пляже знаю о нем больше, чем рассказывали в городе. Он был книжником вопреки обстоятельствам, и это делало ему честь, но я тоже считал возможным гордиться своим намерением писать книги, которые будут когда-нибудь выставляться в витринах. Я не сомневался, что он знал классиков и классические языки, но я лично сам задумал стать «классиком» сегодняшнего дня.

Но вот я отложил Маколея — настало время начинать работу в дорожной бригаде. Нас было в общей сложности человек двадцать пять. Работы иногда происходили за много миль от дома, поскольку район наш занимает большую территорию вдоль побережья, а денег на автобус у меня не было, и обычно я туда и обратно шел пешком. Все это мне очень нравилось, но надо было позаботиться о таком устройстве жизни, чтобы регулярно писать, да еще кормиться на какие-то несколько шиллингов в неделю. Тут-то мне пришлись кстати дядины уроки по домашнему хозяйству. (Помню, я один раз пожаловался ему, что у нас кончилась ячневая крупа, и он самым суровым тоном ответил: «А мне-то ты зачем об этом говоришь?» — то есть почему я должен об этом помнить! Возьми и запиши. С тех пор я, всю жизнь сам занимаясь хозяйством, обязательно все записываю и составляю списки того, что мне нужно.) Настроение у меня было приподнятое еще и потому, что я ожидал известий от лондонского издателя, которому отослал свою рукопись; что бы там кто ни говорил, а я выполнил поставленную перед собой задачу — написал роман в семьдесят тысяч слов с лишком. Но я отлично сознавал, что для достижения моей цели мне необходима строжайшая самодисциплина — каждый божий день я должен садиться перед чистым листом бумаги, который через несколько часов, когда я встану из-за стола, будет исписан словами и предложениями, представляющими интерес для других людей, для тех, кто станут моими доброжелательными и умными читателями.

Роман, который я сумел дописать до конца, был для меня, по сравнению с прежними, более короткими сочинениями, бесспорно, шагом вперед: я доказал себе, что способен воображать — сочинять и комбинировать; и сырой жизненный материал, с которым я имел дело, начинал у меня блестеть и переливаться. От «копирования» реальности, так меня сковывавшего, я теперь отказался, думалось мне, навсегда. Раньше я работал, как бы оглядываясь назад, стараясь описать прошлое людей, которых знал лично (может быть, в качестве объяснения их теперешнего состояния). Я думал, что чем больше фактов мне о людях известно, тем лучше.