Избранное

Для меня это было открытием. До сих пор жимолость в моем представлении была связана с одной старой дамой, которую навещала моя мать, когда мы гостили в Уайкато на ферме у другого дяди; нам, детям, внушали, что старушка эта англичанка и хорошего рода, поэтому с ней надо особенно строго соблюдать приличия — если у нас на ногах не было чулок и башмаков, мы должны были сидеть в повозке и не имели права войти с мамой к ней в дом; она как-то сказала мне, что я должен сдать экзамен на стипендию и поехать учиться в Оксфорд, тогда я потом смогу стать премьер-министром Великобритании, и еще она всегда говорила, что не мешает жимолости разрастаться вокруг веранды, потому что это напоминает ей родные края. Теперь же я с удивлением узнал, что существует другой сорт жимолости — высокое дерево, и оно растет на холмах у нас в стране. Я вспомнил о склонах горы Те-Ароха, заросших густым лесом, под своды которого я не решался войти, мне всегда нужен был спутник, чтобы вторгнуться в этот неведомый и грозный мир и убедиться, насколько он на самом деле прекрасен; теперь у меня тоже был спутник — мой дядя; открытие жимолости-дерева каким-то таинственным образом прояснило мне истинную сущность того паломничества, которое я так упорно рисовал в своем воображении… Конечно, я не мог вдруг взять и вырваться из того подражательно английского мира, какой представлял собой городок, где я родился и вырос, я даже не мог по-настоящему разграничить эти два мира, у них было слишком много очевидных точек соприкосновения и общих участков (ведь, в конце-то концов, дядино дерево носило имя, которым мамина старенькая приятельница называла кустарник своей родины; и в комнате с открытым окном, где мы проводили вечера, я с удивлением и стыдом увидел на полках многие книги, про которые учил в школе, но сам их не читал, и сдавал экзамены, нахватавшись сведений о докторе Джонсоне и его круге из учебников, тогда как дядя, окончивший всего только школу первой ступени и получивший образование слесаря, несколько раз прочел от корки до корки босуэлловскую «Жизнь Джонсона»), тем не менее я с этих пор убедился в существовании другого, совершенно особого мира, и, когда несколько лет спустя сосед выжигал лес у себя на участке и по недосмотру спалил то дерево-жимолость на вершине холма, я даже не расстроился, я, можно сказать, почти и не заметил его исчезновения, потому что все мое внимание постепенно сосредоточилось на дяде, и он стал для меня вечным и неизменным символом моего нового мира, а также моим добрым другом и руководителем. Теперь я стремился как можно чаще и дольше гостить у него на ферме, привыкая к такой жизни, которая почти вся состояла из работы, покуда хватало дневного света, но работа эта была всегда на совесть, не впопыхах, не спустя рукава; она диктовалась погодой и временем года, но не зависела от дней недели и времени суток; она давала зримые плоды и вносила в жизнь смысл, помимо заработанных денег,— и постепенно у меня крепло намерение перенять дядин образ жизни, приспособив его к моим задачам… А теперь я понимаю, что и образ смерти моего дяди тоже достоин подражания: он не слег в постель и умер так, как хотел,— стоя; а где-то на плоскогорье Мамаку, если зрение меня не обманывает, и сегодня стоит одно дерево-жимолость, возносясь высоко-высоко и символизируя для меня не Новую Зеландию как она есть, а Новую Зеландию, какой она достойна стать.

Более чем достаточно

_{(фрагменты)}

В начале зимы 1931 года, когда мне было уже под тридцать, я покинул ферму своего дяди-овцевода, где провел почти двадцать месяцев, пока писал первый роман. Писал я часа по два, по три с утра, когда голова свежа и силы на подъеме, и за все это время дядя не попрекнул меня ни единым словом. Наоборот, он всегда очень нерешительно, с извинениями, обращался ко мне за помощью, прерывая мои литературные занятия, если на ферме возникало неотложное дело и без второй пары рук было никак не обойтись.

А я, хоть и не признавался дяде, в глубине души часто радовался этим помехам. Я поставил перед собой цель написать роман, однако сначала мне пришлось перебороть в себе природную неусидчивость, нелюбовь к размеренному труду, эту инертную силу, которую не так-то просто оказалось преодолеть. До этого я уже пописывал рассказы, но служил в государственном учреждении, так что взяться за большой литературный труд у меня, естественно, не оставалось ни сил, ни времени; на ферме же и того и другого было вдоволь, но выяснилось, что сами по себе силы и время еще ничего не решают; в те дни, когда работа у меня никак не ладилась, я был рад отложить свои муки и сомнения ради хозяйственных нужд моего дяди.

А кроме того, мне просто нравилось быть с дядей, теперь, живя с ним на ферме, я тянулся к нему ничуть не меньше, чем в прежние времена, когда мальчишкой наезжал, бывало, к нему в гости на несколько дней. Жили мы с ним дружно и привольно, нисколько друг друга не стесняя, а вот работа над романом шла у меня со страшной натугой. (Прототипом героини была девушка, с которой я вместе учился в школе, она была красивая и талантливая, и все ею восхищались, не только я. Что сталось с нею впоследствии, я не знал, пустился фантазировать и в конце концов решил, что напишу роман об ее воображаемой судьбе, а из реальной жизни возьму только фон — маленький городок, где мы с ней оба выросли.) При кратких наездах к дяде на ферму я, понятно, не мог наблюдать весь годичный овцеводческий круговорот. Зато теперь я даже оказался отчасти его участником. Окот, обрубание хвостов ягнятам, холощение, выстригание свалявшейся шерсти на брюхе, потом — общая стрижка овец, отбраковка на мясо, потом каждое животное купают в специальном растворе от насекомых и так далее и тому подобное, покуда к овцам не выпустят баранов, и вот уже с новым окотом все повторяется сначала. А помимо всего этого — разные попутные работы: вспахать и разборонить участок земли под турнепс и кормовую капусту и произвести сев до начала сенокоса; вылавливать из реки старые бревна, которые потом на санях, запряженных лошадью, доставляются к задней двери и идут зимой на дрова; пришлось как-то разгораживать надвое большой выпас на склоне холма, с этой целью мы с дядей повалили могучую красавицу тотару, и она пошла на слеги и стойки для забора. (А сцены, которые я тщился изобразить на бумаге, персонажи, в которых мечтал вдохнуть жизнь,— как далеко это все было от действительности, открывавшейся за моим окном.)

Я любил работу на ферме и не менее сильно любил дядю, он представлялся мне неотделимой частью деревенской жизни, так же как его кошки и собаки, овцы и крупная скотина, козы и кролики, гуси, птицы, деревья, пашни и травянистые луга, мне даже начинало иногда казаться, что здесь, на природе, трудно провести четкую грань между животными и людьми, между растениями и минералами. Помню, я как-то заметил, что птицы и звери, если бы только умели говорить, уж наверно высказались бы неодобрительно о том, какие мы никудышные и жалкие в своей затрапезной рабочей одежке, не то что они, облаченные в природный наряд, ловко пригнанный, изящно сидящий и всегда до мелочи продуманный и удобный. И даже скинь мы покров одежды, это делу не поможет, скорее наоборот: больно признавать, но стоит нас обнажить, и сразу же становится очевидно, что большинство из нас принадлежит к разряду досадных ошибок природы.

Я был благодарен дяде особенно еще за то, что, наставляя меня в овцеводческом искусстве, он никогда не раздражался из-за моих промахов и не считал, что дело можно делать только на его манер, и никак иначе. И у него не было ужасной привычки стоять над душой — убедившись, что работа мне по плечу, он уже не следил за тем, как я с ней справляюсь. Я был добросовестным, старательным учеником, ведь его интересы и хозяйственные нужды я принимал так близко к сердцу! И не припомню нареканий — я старался, чтобы он был мною доволен, и он это понимал.