Избранное

Я убедился, что мне есть чему поучиться у этих ребят, знакомство с ними доставило мне много удовольствия. Были они, как и я, из жителей городских окраин и пригородов — две сестры, в услужении в богатых домах, молодой продавец из бакалейного магазина, безработный коммивояжер-галантерейщик, еще один безработный — сын плотника, горячего сторонника тред-юнионизма… В выходные дни на людных пляжах устраивались демонстрации с красными знаменами и лозунгами о тяжелом положении безработных. А иногда мы собирались на пикник где-нибудь либо у моря, либо, наоборот, вдали от берега на лесной поляне — приглашали с военно-морской базы матросов, про которых было известно, что они «с нами», и мы разыгрывали символическую лотерею. Помню, один раз призом служил огромный общий торт, его испек сочувствующий подручный пекаря, а продукты мы все, кто сколько мог, натаскали сами, но наш кондитер еще позаботился, чтобы свою солидную лепту внесли его хозяева — разумеется, неведомо для себя, так что торт в итоге получился воистину грандиозный. Не скрою, впрочем, я часто пропускал митинги и иные мероприятия, за что мне неизменно попадало, а мои ссылки на нехватку времени, на то, что у меня пропасть дел или, скажем, что я нечаянно заснул от усталости и проспал,— все это встречалось дружным смехом. Однако мой литературный вклад ценился высоко, одна из моих листовок была воспроизведена в солидной центральной газете под красивым жирным заголовком: «Злокачественная опухоль коммунизма проникает в новозеландские школы» — и тем самым получила широкое распространение, о каком мы не могли и мечтать. Интересно, что хотя мы в каждой листовке нападали на какую-то черту капиталистического общества — его недемократичность, защиту интересов меньшинства в ущерб большинству,— однако, только когда мы сочинили текст, обращенный к местной учащейся молодежи, и распространили листовки среди старшеклассников, произошел чуть ли не взрыв. В местной школе высшей ступени был девиз: per angusta ad augusta  [17], и в нашей листовке сначала говорилось о том, чтобы ребята не верили лжи, которую им внушают «добропорядочные господа» — священники, торгующие духовным опиумом, врачи-шарлатаны, прикидывающиеся учеными, и юристы, прихвостни богачей,— а затем провозглашалось, что единственное славное место, на какое могут рассчитывать выпускники,— это государственные дорожные бригады, в составе которых они будут расчищать заросшие травами дороги. И это уже было тяжкое преступление: мы не должны были тревожить юные и невинные (читай: неосведомленные) души!

Назавтра с утра пораньше были подняты на ноги не только газетные репортеры, но и верные стражи порядка, в чем я убедился, как только пришел в торговый центр города, надеясь шиллинга за полтора сбыть знакомому зеленщику две дюжины пучков моего лучшего салата. В дверях магазина я столкнулся с переодетым полицейским, который как раз наводил справки, мы взаимно вежливо извинились и разошлись, ему даже в голову не пришло поинтересоваться моей личностью, хотя, видит бог, одетый в рабочие тряпки, я должен бы всякому с первого взгляда внушать подозрение. Я поспешил домой в весьма взбудораженных чувствах, ведь в руке легавый (а что это за человек, было ясно сразу) держал нашу последнюю листовку! Стало быть, надо незамедлительно предупредить товарища, с которым мы вместе над ней работали: сам я сочинил текст и отпечатал его на своей пишущей машинке, а вот размножил на стеклографе в двухстах экземплярах как раз этот товарищ. Но прежде всего надо спрятать машинку. По счастью, дядя с тетей были в это время в отъезде, я завернул ее и побежал к их дому в надежде, что двоюродный брат позволит мне временно запрятать ее где-нибудь у них. Но мне повезло еще больше: брат, который не разделял моих политических пристрастий, хотя и держался без враждебности, уплыл на лодке; где лежит ключ, я знал, поэтому я без чьей-либо помощи вошел в дом и пристроил тючок в самом, на мой взгляд, надежном месте: на дне большого гардероба в спальне братниных родителей. Меня очень позабавило тогда, да и сейчас смешно вспомнить, что преступное орудие было спрятано в доме почтенного буржуа, которого неизменно выбирали в разные муниципальные органы и в конце концов даже сделали председателем одного из них и о котором ни вслух, ни шепотом никто не скажет и слова нарекания.

Возвращаясь, я, по счастью, встретил Икса, как всегда катившего на велосипеде, и он успокоил меня, сообщив, что наш товарищ, о котором я говорил выше, уже принял соответствующие меры, завернул стеклограф в вощеную бумагу и подвесил на самую верхушку высокой сосны. Икс сказал, что мы молодцы, но это все только начало, сушить весла не время, от нас требуется гораздо больше. А через несколько дней, не успели отзвучать у меня в памяти его поощрительные слова, будоража душу и лишая покоя, как Икса самого арестовали во время уличной демонстрации безработных, на которую, помнится, не было получено разрешения властей. Что тут поднялось! Мы устроили демонстрацию протеста — вечером того дня, когда магазины открыты допоздна, мы собрались на углу двух улиц под приглядом местного полисмена, и вскоре нас окружили люди, останавливавшиеся послушать грубоватое, но впечатляющее выступление нашего оратора, старого партийца, который приехал из центра оказать нам поддержку, зная по собственному опыту, каково человеку в полицейском застенке.

Но что мне особенно запомнилось в этом деле, так это беспомощность и некомпетентность полицейских и газетчиков. Меня, например, так никто и не допросил, а владельца стеклографа хоть и схватили в бригаде во время работы (что было со стороны властей ошибкой, поскольку он пользовался у безработных дорожников не только молчаливой, но и вполне открытой, даже воинственной поддержкой), однако он без особого труда убедил полицейских в своей совершенной невиновности. А газетчики перепечатали полностью текст нашей листовки и тем распространили нашу пропаганду по всей стране (пытаясь рассмотреть и опровергнуть все по пунктам), да еще при этом уверяли читателей, что изучили положение на месте и убедились: никакой организации молодых коммунистов на северном побережье Окленда не существует.

В заключение добавлю, что более десяти лет после этих событий я с большой радостью замечал, как растет поддержка левому движению со стороны средней буржуазии, среди которой я жил. Во время Сталинградской битвы, в самые страшные дни, когда гитлеровцы грозили прорвать советский фронт, левые группы, объединившись, получили разрешение организовать митинг в здании кинотеатра, и там была единогласно принята резолюция в поддержку русского героизма и в пользу более тесного сотрудничества с великой народной Республикой. Но увы! Прошло еще несколько лет, и нашим внутренним политическим баталиям пришел конец — началась «холодная война». Теперь то и дело слышишь, что для всеобщего благоденствия на земном шаре только и надо раз навсегда разделаться с красными (понимай под этим все разновидности обществ, где верят в социальную и экономическую справедливость). А ведь, помнится, эти же самые люди, насмерть перепуганные наступлением гитлеровской Германии, трепетали и молили бога, чтобы русские ради их спасения положили под Сталинградом десятки тысяч своих солдат. Не могу назвать за всю жизнь больше ничего, от чего бы так же сильно пошатнулась моя вера в человечество (не в отдельную личность, а в массу), как это вероломство — или, в самом лучшем случае, невежество. Я согласен с Платоном: все неверные мысли и неверные поступки проистекают от невежества.

Не припомню сейчас, кто свел меня в середине тридцатых годов с Рексом Фэйрберном, тогда уже не безработным, а состоявшим на службе в фермерской организации. И каким образом попался мне на глаза номер левого журнала «Туморроу», издававшегося в Крайстчерче, я тоже сейчас уже не могу сказать. Помню только, что и то и другое произошло года через три после того, как я сблизился с Иксом и Лигой коммунистической молодежи, которая, кстати сказать, в конце концов изгнала меня из своих рядов, когда выяснилось, что мне за тридцать и я уже по возрасту для нее не гожусь; пришлось меня исключить: выходить из Лиги по собственному желанию никто не имел права. Не обошлось при этом и без взаимных обид, поскольку мне перестала нравиться пропаганда, которую я должен был сочинять, и нагоняла скуку однообразная политическая «литература», поставляемая Иксом. Я запальчиво доказывал, что литературой можно называть только такие тексты, в которых обыденный жизненный материал предстает в таинственно преображенном виде, и это славное название нельзя распространять на сочинения, которые сегодня злободневны, а завтра уже годятся разве что на завертку, а то и просто идут из корзины для бумаг прямо в печь. Я понимал, что это мне даром не пройдет, и действительно, Икс обвинил меня в до-Марксовой онтологической ереси. Беда была в том, что мне гораздо больше по душе пришелся журнал «Туморроу». Я прочел нескольких авторов, которые в нем печатались, в особенности Фэйрберна, его прозу и стихи, и убедился, что огромная разница, существующая между высоким качеством английских публикаций и теми беспомощными писаниями, которые считаются нормой у нас на родине, вовсе не так уж фатально неизбежна. Меня восхищали (и вызывали зависть) не столько мысли Фэйрберна, хотя они были свежими и яркими, сколько сама его непринужденная и пластичная манера. Мои собственные попытки выразить то, что я считал нужным, были всегда такими натужными, а тут человек пишет — как дышит, все у него выходит само собой, как сердце стучит. Еще больше я восхитился, когда познакомился с ним самим и оказалось, что он и в жизни человек совершенно раскрепощенный, естественный. Вдобавок я позавидовал его росту: в нем было дюйма на два или на три больше шести футов, да он еще считался в семье коротышкой, его два брата были и того выше, а я связывал высокий рост с уравновешенностью, спокойствием, добротой и щедростью, то есть другими сторонами все той же непринужденности, о которой писано выше.