Избранное

Выслушав дядю, я попробовал возразить, что-де все это — дело будущего, еще, может быть, его опасения не оправдаются, и тут-то меня ждал удар: дядя сказал, что, если в ближайшее время у кого-нибудь из соседей не найдется для него работы — по слесарной части, скажем, горячую воду провести кому-то, да и просто расчистить от кустарника участок под выпас он тоже не откажется, если на то пошло,— так вот, если никакого заработка не подвернется, похоже, что ему не на что будет купить даже коробок спичек.

Я поразился, но поверил. Мне вспомнилось (и от этого воспоминания стало стыдно), как десять лет назад, провожая меня на ферму к дяде, моя мать строго-настрого велела мне не возвращаться от него без денег (помнится, речь шла о двадцати фунтах) для его матери (моей бабки), которая, дожив до глубокой старости, ослепла. Когда дядя обзаводился фермой, бабушка помогла ему деньгами, и он до сих пор их ей не вернул и проценты давно не платит. А бабушке теперь эти деньги очень нужны, утверждала моя мать. Так я и должен был сказать дяде, четко и ясно. Если же он не поднатужится и не вернет бабушке долг, тогда уж мать сама ему напишет и не постесняется высказать все, что по этому поводу думает. Я не забыл ее поручения, но все время откладывал и передал, только когда уже собрался уезжать. Он выслушал меня довольно мрачно, но сказал, что даст мне чек. Увидев проставленную там цифру (всего пять фунтов), я смущенно пролепетал, что, мол, не знаю, как отнесется к ней мама. Но он велел, чтобы я передал ей чек, и все.

Словом, я совершенно не представлял себе истинного, зловещего положения вещей. Существование дядиной фермы я воспринимал как должное, она была для меня реальностью и даром небес; при этом я закрывал глаза на реальность другого рода, скорее дьявольского, чем небесного происхождения, хотя именно от нее зависело, сможет ли дядя до конца своих дней прожить на этой ферме, созданной его собственными руками. Он держался замкнуто, но в глубине души сознавал с горечью, что за семнадцать лет так и не сумел освободиться от бремени долгов. Да и откуда было взяться чувству надежности, уверенности, если его ферма и три соседние стояли как форпосты против армии несведенных лесов и на месте заброшенных хозяйств поблизости тоже уже подымались густые заросли — все это зеленое воинство упорно шло на них в наступление, чтобы вернуть культурные земли под владычество девственной природы.

Дядино упорное молчание удивительно не вязалось с его любовью к веселой и остроумной шутке. В мои обязанности входило каждые несколько дней отправляться к соседям — старому маори и его сварливой жене далматинке,— которые снабжали нас молоком. Я много лет допытывался у дяди, почему он сам не обзаведется коровой для домашних нужд, и он всегда рассказывал мне в ответ, что поначалу завел было у себя корову, но не выдержал, ведь два раза в сутки требовалось его личное присутствие, а он привык считать, что после джентльмена самый свободный человек — это фермер-овцевод: можно спать ложиться и вставать когда хочешь, а вздумаешь поехать отдохнуть на полмесяца — пожалуйста, только открой ворота между выгонами, поручи собак кому-нибудь из соседей, кого они знают и будут слушаться, да посули пятачок соседскому мальчишке, чтобы наведывался в дом и кормил кошек.

Я разделял дядины взгляды на преимущества овцеводства (если отвлечься, понятно, от денежных прибылей) и в своей последующей жизни немало перенял от него. Дядин труд сам служил ему наградой: ему бы только удержать ферму в своих руках, и тогда — никаких проблем, никакой неопределенности в будущем и нет вопроса, чем заняться. Слова «скука» просто не существовало в его лексиконе. День посвящался работе, не помню, чтобы когда-нибудь, не считая перерывов на еду, я видел его за таким легким занятием, как чтение. Если уж непогода совсем не позволяла работать под открытым небом, у него под крышей дел набиралось выше головы. Сам он был обучен слесарному ремеслу, двое его братьев были плотниками, а еще один брат у них был маляр и обойщик (он же при случае писал вывески, но не знал грамоты, был такой случай, когда за ним вовремя не присмотрели и он вывел по фасаду всему городу на обозрение саженными буквами: МОГОЗИН). Дядя владел и ремеслами братьев и, когда ему приходилось сидеть в доме, проводил время за верстаком. А кроме всевозможных дел на ферме были еще хлопоты по хозяйству; однако из общения с дядей я вынес такой урок: без труда, конечно, ничего не достигнешь, но если для труда по обязанности и могут быть какие-то нормы и ограничения, там, где работаешь от души, по своей воле, ни пределов, ни ограничений не существует. И если говорят, что ты «хозяин собственного времени», под этим подразумевается, что ты сам устанавливаешь свою дисциплину и работа, как это ни парадоксально, тем для тебя приятнее и необременительнее, чем строже ты с себя спрашиваешь.

Когда во время нашего разговора начистоту я почувствовал, что пора наконец перейти к пчелам, дядя словно того только и ждал. Он вдруг впал в необыкновенное красноречие, совсем ему несвойственное, так что я от удивления даже не сразу понял, о чем он мне с такой горячностью толкует. Он мне поможет, говорил дядя. Сколотит для меня ульи. Он со знанием дела рассуждал о разных конструкциях ульев, и о том, где их лучше устанавливать, чтобы поближе к медоносам, растущим прямо за домом, и как учитывать освещенность и затененность, и как закрывать ульи от дождя и загораживать от ветра. Не переставая говорить и не вставая с самодельного кресла, он пошарил в груде книг и газет на полу, нашел и протянул мне вырезку. В наступившем молчании я при свете гудящей керосиновой лампы прочел о тяжелом положении английских издателей: в связи с депрессией увидеть свет сможет лишь малая толика из общего количества присылаемых рукописей, в особенности романов. И не приходится рассчитывать, что первый роман, пусть даже хороший первый роман, принесет автору хоть какой-то заработок сверх тех двадцати пяти фунтов, которые принято выплачивать в качестве аванса.

Все это мне и так было хорошо известно. Но снова нахлынули мысли, которые я пытался описать выше. И защемило сердце. Я ведь любил дядю и часто досадовал на то, что он отгородился стеной молчания и даже самым добрым чувствам к нему не пробиться (хоть я и подозревал, что если бы это и удалось когда-нибудь, то привело бы только к беде). Но вот оказывается, что он остро нуждается в сочувствии, в человеческой близости! Я, конечно, понимал, что ему совсем не обязательно, чтобы это было именно мое общество, моя близость, но мысль, что дядя достиг того возраста, когда ему нужно, чтобы с ним кто-то был, причиняла мне мучительную боль. Как же он будет дальше жить один? Все было слишком сложно и запутанно. Может быть, в тот вечер одно слово «пчелы» решило мою судьбу. Какой-то миг мы с дядей держали в руках другое будущее для меня, гораздо теснее сплетенное с дядиным. Подержали — и упустили.

А вскоре острый момент прошел. Я сказал себе, что, хоть дядя — человек умный и сочувствует моим литературным устремлениям, все же он едва ли меня поймет, вздумай я сейчас пуститься в подробные объяснения. Для него писательство, как и чтение,— это не работа, и переубедить его, сдвинуть с этой позиции мне вряд ли удастся. Он считал, что писательство — дар и, если у человека этот дар есть, слова сами льются из-под пера, не доставляя ни малейших затруднений, взять хоть Конан Дойла или, еще того лучше, Чарлза Диккенса, ведь он едва поспевал записывать то, что приходило в голову. А посмотри, что получалось. Сколько смеху, сколько всего! Дядя был горячий поклонник Диккенса и хорошо помнил его книги, он часто читал мне вслух особенно полюбившиеся страницы и при этом, добрая душа, поглядывал на меня с сочувствием. Как я догадывался, он думал в эти минуты, что я — жертва самообмана. Разве смогу я хоть когда-нибудь в жизни писать так же замечательно, как Диккенс? И разве то, что я напишу о своей жизни и о своих скитаниях, может оказаться так же интересно для читателей? Не хвастаясь, но и не жалуясь, могу сказать, что дядя, даже приоткрыв передо мной тайну своего одиночества, о моем одиночестве, скорее всего, не догадывался. Едва ли он сознавал, что мое намерение научиться писать и употребить это умение на то, чтобы создавать книги, интересные для других людей, ничуть не слабее его решимости расчистить свои земли и стать настоящим овцеводом (а впоследствии — не потерять ферму). И что моя задача — такая же трудная и требует от меня таких же больших и неотступных усилий. Даже в некотором отношении она еще труднее. Ведь и я мог стать фермером-овцеводом, если бы захотел, мог бы и пасечником стать, как мне казалось. Именно в этом все и дело: то, к чему стремился дядя, было доступно многим; я же в запале юношеского эгоизма поставил перед собой цель сделать то, что другие сделать не смогут, эта работа будет моей, и только моей, помеченная печатью моей индивидуальности. Ну а пока я еще только начинаю, причем начинаю позже, чем начинали другие. До сих пор я еще не создал ничего такого, чем имел бы право гордиться перед людьми. А дядя уже своего достиг, он был владельцем фермы. У него была крыша над головой и земля — плацдарм для дальнейших операций, мне на такие блага надеяться не приходилось — если, конечно, я не отложу своих писаний и не займусь, покуда суд да дело, пчеловодством.