Избранное

Так бы мы и жили с дядей душа в душу, и ни малейшая тень не упала бы меж нами, если бы в одно прекрасное утро не зашла речь о пчелах, которых он держал раньше, а теперь вынужден был это занятие бросить, у него на них совершенно не оставалось времени. Я ведь сам вижу, сколько дел на ферме, и это еще не считая работы по дому. Он, конечно, не жалуется, и соседи в случае чего всегда ему помогали (как теперь помогаю я) — либо сами, либо присылали одного из сыновей. Но если говорить о пчелах, то все дело в том, что на них можно заработать деньги.

После разговора о пчелах я день и ночь ломал голову над тем, что хотел дядя мне сказать. В моем мозгу роились мысли, которых он, может быть, вовсе и не имел в виду. Но с другой стороны… Вот он упомянул о деньгах, а я знал, что дядя всю жизнь в деньгах испытывал недостаток, хотя в прежние годы, когда бы я ни приезжал к нему в гости, о деньгах вообще речи не было. Велика ли важность, сколько их в кармане или на банковском счету, когда сенокос на носу, а погода того и гляди испортится. Или когда надо успеть выжечь папоротник на делянке, пока не пошли дожди. Или загнать всех овец и отобрать партию для продажи на овечьей ярмарке. Еще только занимается день, а мы с дядей уже гоним овец по дороге, чтобы вовремя поспеть на ярмарку. И как славно в конце трудового дня ощутить усталость во всем теле: сознание хорошо выполненной работы вполне вознаграждало меня, и дядю, я уверен, тоже, хотя для него это все и повторялось из года в год. Что, думалось мне, может быть лучше такой жизни: наломаешь спину, натрудишь ум, а потом отдых, восстановление сил — и снова за работу? Иначе говоря, такой жизни, когда существуешь просто изо дня в день, ощущая постоянную связь с элементарными силами природы и человеческой истории? В эти дни я сознавал (и понимал, что дядя думает так же): никакие деньги не могут дать человеку подобного удовлетворения, подлинного и чистого, сродни тому, что доступно ощутить лишь детям (но и они впоследствии забывают это ощущение, сгибаясь под мертвящим психологическим грузом, который преграждает доступ к целительной памяти).

Но, конечно, обойтись совсем без денег дядя не мог. Правда, налоги с него причитались очень небольшие, однако земля, частью собственная, а частью арендованная, была заложена, и стадо тоже. Дядя не любил рассказывать о своих трудностях, денежных и прочих, меня всегда смешило, когда какой-нибудь заезжий горожанин спрашивал, сколько у него овец, а он обычно отвечал: тысяча и одна. Он мне объяснял потом, что задавать такой вопрос — все равно что интересоваться, сколько денег у человека в банке.

Позже мне пришло в голову, что, заговорив о пчелах, дядя выразил озабоченность вовсе не своим финансовым положением, а моим; возможно, он хотел подать мне мысль, что, если я захочу остаться на ферме и после того, как закончу роман, пчеловодство — наилучший выход для человека, отважившегося на литературную карьеру. Я как-то взял у дяди из шкафа и с интересом прочитал одну книгу о пчелах, это было практическое руководство, и мы с ним неоднократно обсуждали эту тему, потому что я еще в детстве увлекался началом «Четвертой георгики» Вергилия, а позднее попал под обаяние этих романтиков науки, Фабра и Метерлинка. Мы с дядей и сами тоже умели наблюдать и делать выводы. Однако дальше энтомологических разговоров у нас дело не шло, и я, продолжая втайне терзаться сомнениями, да еще измотанный ежедневным упорным трудом над романом, в конце концов совсем утратил душевное равновесие и сделал ошибку: решился на то, что, сам же я знал, ни мне, ни дяде совершенно несвойственно, на так называемый разговор начистоту.

Живя у дяди на ферме, я совсем ничего не знал о том, что делается в мире, и, как выяснилось, напрасно. Газеты мы получали нерегулярно. Они скапливались вместе с остальной нашей почтой в деревенском магазине милях в трех от фермы, а мы туда, случалось, не заглядывали по две-три недели. Иногда почту для нас прихватывали соседи, но если это был кто-то из жившего поблизости семейства маори, то последнюю милю наши письма и газеты преодолевали, добираясь к нам, за несколько дней, а то и недель. Меня это нисколько не огорчало — я с радостью распрощался с современным миром. Правда, у дяди имелось такое сомнительное сокровище, как допотопный радиоприемник, но он до того плохо принимал, что обычно ничего, кроме оглушительных электрических разрядов и атмосферных помех, не было слышно; иной раз мы даже не знали, какой сегодня день недели, настолько мы были оторваны от жизни. Бывало, я проверял по телефону, и оказывалось, что мы отстали на сутки или двое; и это было очень странно, ведь время на ферме, казалось бы, мчалось с молниеносной быстротой. Наверно, фантазировал я, здесь двойное противоречие: время несется так быстро, что догоняет само себя и словно бы останавливается.

А нелегко мне дался этот разговор начистоту с дядей главным образом потому, что я был твердо убежден: если тебе посчастливилось иметь крышу над головой, да еще замечательного дядю, на которого ты рад работать «за харчи», значит, нет причины беспокоиться из-за каких-то нескольких фунтов и шиллингов, которые были у тебя в кармане, когда ты приехал из города, а теперь уже все вышли. Мне сильно повезло, что я не пристрастился всерьез ни к курению, ни к вину, я с радостью удостоверился, живя на ферме, что легко могу обойтись и без того и без другого, а при случае, если подвернется, выкурить сигарету или выпить кружку пива безо всяких неприятных последствий. Иногда у меня, правда, мелькала мысль, что дядя мог бы подкинуть мне немного на карманные расходы. Но он не подкидывал. У меня был сравнительно приличный костюм, он висел в длинном бумажном мешке за шкафом с полными карманами нафталина; была и так кое-какая одежка для ежедневной носки, по мере того как она снашивалась, рвалась или безнадежно грязнилась, я доставал что-нибудь на замену из вороха ношеных вещей, которые присылали дяде сестры и невестки. («Я подумала, может быть, эти носки и штаны пригодятся для работы на ферме».) Из груды старых сапог я всегда мог подобрать пару более или менее по ноге, чтобы не жали. Кроме этих предметов насущной необходимости, мое имущество составляли несколько сот книг, запас бумаги и пишущая машинка, единственным, что мне за два года пришлось прикупить, была зубная щетка, а вместо зубного порошка я пользовался смесью соли с содой, которые брал у дяди.

Надо полагать, разговор начистоту между мною и дядей и конец золотого века моей у него жизни так или иначе назревали, но я хочу показать, что жил я в полнейшем неведении о бедственном состоянии его дел, хотя самого дядю последние несколько месяцев одолевали серьезные заботы. Он должен был принять решение, как ему быть дальше, если он хочет впредь заниматься овцеводством. И если это решение найдено не будет, похоже, что ему придется бросить свою ферму и уйти и, будучи уже далеко не молодым человеком, все начать заново. Из-за неосведомленности и безразличия к событиям в мире я совершенно не обратил внимания на то, что по всему земному шару уже свирепствовала так называемая Великая депрессия. Я считал, что разбираюсь в таких вопросах (ведь я читал Маркса и Энгельса), для значительной части человечества они уже были разрешены большевистской революцией, а в скором времени и остальные люди возьмутся за ум и последуют ее обнадеживающему примеру. Ну а пока меня лично все это не касается — пищи вокруг сколько угодно (она либо ходит на четырех ногах по окрестным холмам, либо произрастает под рукой в огороде), я ем три раза в день, у меня есть одежда от непогоды и крыша над головой, под которой я сплю сном праведника после дневных трудов. И дядя тоже. И, значит, у него, как и у меня, нет причины для беспокойства.

Но наш разговор начистоту открыл мне глаза. Дядя уже несколько недель размышлял о том, чтобы совсем прекратить продажу шерсти, пока не подымутся цены,— может быть, даже на годы. Посыплются письма из Посреднического банка овцеводов, должником которого он является, сначала вежливые, увещевательные, а постепенно все более резкие и даже угрожающие (через все это он уже когда-то прошел), но он решил твердо: на этот раз он не уступит, как бы ни обернулось дело. Цены упали страшно низко, и конца этому не видно, а он не намерен отдавать шерсть за бесценок, это просто надругательство над его трудом. Он будет стричь овец, тюковать шерсть, тюки складывать в сарай, забьет там, конечно, все пространство, так что не повернешься, но все равно пусть они лежат и накапливаются из года в год, покуда ситуация на рынке не улучшится. Да, он знает, что скажут агенты по продаже и банки (добрые, милые банки!): что от времени пострадает качество шерсти, что волосяной жир стечет и просалит мешковину, тюки потеряют товарный вид, сразу будет видно, что шерсть старая, от прежних стрижек, и потом за нее, даже при благоприятной конъюнктуре, хорошую цену получить не удастся. (А у него на «просаленную мешковину» был приготовлен ответ: раз или два в году штабеля надо будет разваливать и тюки переворачивать, не жалея труда и времени на эту скучную работу.)