Избранное

Но и в рыболовстве мы не полагались только на наш плавучий снаряд — после привала снова выгребали на глубокую воду, ставили лодку на якорек и принимались удить. Наживляли мякотью мидий (мы загодя разбивали раковины камнем на берегу), нацепляли моллюска целиком за край — брат хорошо изучил повадки морского окуня: старый обжора не польстится на маленький лакомый кусочек, ему подавай щедрый разлапистый ломоть во всю пасть, и тогда он теряет осторожность, а затем и жизнь. В особо удачные дни, когда мы успевали приступить к ужению до того, как начинался отлив и лодка, словно в неуверенности, потягивала якорь то в одну, то в другую сторону, бывало, оглянуться не успеешь, а уже по сланям прыгает большой разноцветный окунь, зевая от удушья на воздухе и быстро теряя под лучами солнца ослепительную окраску. Но вот подходит время возвращаться с уловом, добытым удочками и плавучим снарядом, и мы расстаемся с окружившим нас птичьим царством — тут и мелкие пингвины, то всплывающие из глубины на поверхность, то снова ныряющие и пропадающие из глаз; и малые качурки, действительно совсем маленькие, как будто только-только вылупившиеся на свет божий, и с виду похожие на поплавки из сажи; и чайки разных видов — одна крупная, с черной спиной как-то попыталась цапнуть с крючка наживку в ту секунду, пока он не ушел вслед за грузилом на дно, и запуталась в наших лесках, я подтащил ее к борту, поднял за лапы, и брат стал ее распутывать, а тем временем прожорливая птица, так и вися вниз головой, начала хватать и заглатывать нашу наживку, отщипнув попутно и кусок кожи у брата на руке, когда он вздумал было ей в этом помешать. Пора было подымать оставленный на глубокой воде плавучий снаряд, а потом, переплыв фарватер, грести к дому, если только вдалеке не показывалась баржа, везущая груз арбузов для продажи на городской пристани,— в этом случае мы старались промедлить, и шкипер, проплывая мимо, бросал для нас за борт арбуз, зеленый мяч тут же всплывал и преспокойно покачивался в ожидании, когда его спасут из пучины.

Загрузив на борт весь улов — штук шестьдесят рыбин, если день был удачный, почти все — морские окуни, хотя мы всегда радовались и желтоперке, она хороша для наживки, бывало, что брату удавалось острожкой подцепить и королевскую рыбу (которая, на мой взгляд, та же желтоперка, только выросшая до противоестественных размеров); ну а порой попадались и разные дива, вроде ската или рыбы-молота,— мы со всем этим богатством, если позволяла погода, приставали в сторонке от городского пляжа, вытаскивали лодку на песок между валунами, где при отливе оставались лужи, в них мы рыбу чистили, потрошили, а потом нанизывали на веревочку в куканы штук по пять-шесть, в зависимости от размера. Подготовившись так, мы снова отгребали и подходили уже к городской пристани, где дожидались наши знакомые покупатели, которым мы сбывали улов по шиллингу-полтора за рыбину, в крайнем случае совсем уж огромный окунь шел за два. Чтобы распродать весь товар, приходилось некоторое время разъезжать с рыбой взад-вперед вдоль берега, что строго запрещалось. Иногда случались накладки: например, сбываешь кому-то из местных по дешевке, за шесть пенсов, последний кукан, а это наблюдают приезжие, которые полчаса назад заплатили за рыбешку помельче ровно, как говорится, втридорога. Часть рыбы оставляли для себя и для безработных товарищей. Лет шесть я с радостью пользовался этой прибавкой к столу, да еще получал свою долю дохода от нашей рыбной торговли.

Все эти годы я сочетал работы в дорожной бригаде, сад и огород, а также рыбалку и надеялся, что такой образ жизни даст мне возможность скрыть мою истинную цель и в то же время способствовать ее достижению. Со временем я познакомился и с другими новозеландцами, которые ставили перед собой цели — иногда скрытно, иногда явно,— сходные с моей. Их, как и меня, бессильны были расхолодить неблагоприятные обстоятельства.

Рукопись переработанного мною романа, которую я с таким замиранием сердца, но твердо уповая на успех, отправил в Лондон, попала к мистеру Джонатану Кейпу сразу же после крупного политического и финансового кризиса в августе 1931 года, когда лейбористское правительство Макдональда ушло в отставку; и, хотя вернули мне ее с вежливыми извинениями и ссылками на трудное положение, по девственной чистоте моих тщательно перепечатанных страниц можно было понять, что, кроме меня, их никто не касался. Поэтому, пережив краткую боль разочарования, я тут же снова воспрянул духом — как только отправил рукопись с глаз долой, адресовав ее другому лондонскому издательству. И так повторялось несколько лет подряд — мне возвращали рукопись, а я сразу же слал ее обратно в Лондон, следующему издателю. Но при этом у меня хватало смысла задуматься вот о чем: если деловые столичные издатели испытывают сомнения по поводу моей работы, за которую сам я готов ручаться головой, то как же я могу надеяться на успех нового своего романа, в форме дневника, где я не уверен ни в одной странице? Прав я был или нет, но, как я уже упоминал, этот случай с романом побудил меня вновь обратиться к рассказу. И кроме того, я сел писать первую в моей жизни пьесу — о ней рассказ впереди. Откуда у меня бралась энергия для стольких разнообразных занятий, как мне на все хватало времени — не знаю, но думаю, что я слишком щедро использовал резервы своего организма, что и привело меня через несколько лет к таким неприятным последствиям, как туберкулез. Помнится, как раз в это время я стал внушать себе, что мне никогда не устроиться на такую работу, где можно было бы получать нормальное, регулярное жалованье. У меня нет времени нормально, регулярно ходить на работу. А вскоре еще и туберкулез объявился, как нельзя более кстати, и он же потом послужил мне надежной ширмой от мобилизации, за что я ему благодарен от всей души, иначе пришлось бы задыхаться в поминутно расписанном быте казарм.

Среди моих знакомых, у которых тоже имелась высокая цель в жизни, первым упомяну одного моего товарища по общественным работам, которого я буду звать Икс. Был он красивый, крепкий, рослый парень, чьи черты лица, темные глаза и волосы говорили о хорватском, или, как называли новозеландцы прежних поколений, австрийском, происхождении (теперь их зовут «далли» от «далматинец»). Едва ли он сумел получить хорошее, систематическое образование, но голова у него была по-настоящему светлая. Убежденный марксист, он читал горы соответствующей литературы: во-первых, он, как и я, изучал теорию по фундаментальным трудам, а во-вторых, он принимал участие в текущей, как он выражался, политической борьбе и читал работы журналистов, например книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», и уйму всяких брошюр, докладов, рабочих газет — все, что давало возможность «быть в курсе». Узнав, что я пишу, он в один прекрасный вечер пришел ко мне в гости и стал разъяснять, как мне наилучшим образом использовать мои таланты: а именно помогая рабочим в их борьбе. Сначала я возражал, говоря, что рабочих, в том смысле, какой вкладывает в это понятие он, трудно организовать и вообще даже определить в такой стране, как наша,— не индустриальной, но и отнюдь не крестьянской. Я считал, что принесу пользу, если смогу в художественных произведениях правдиво изобразить отдельных новозеландцев, в той или иной мере типичных для нашего общества, и через их судьбу убедительно продемонстрировать всем необходимость революционных перемен. Я доказывал также, что насильственный переворот, осуществленный на одном острове, с водружением красного знамени над зданием муниципалитета и портом, все равно обречен на провал: американцы сразу же направят сюда пару военных кораблей. Икс был человек умный и признавал за мной некоторую долю правоты, однако стоял на том, что необходимо каждый день, повсеместно и неотступно, не оглядываясь на местные условия, вести текущую политическую борьбу; писатели же и прочие интеллигенты всех мастей могут тоже внести свой вклад, если не хотят оказаться пешками и лакеями реакционеров, которых вокруг пруд пруди. Он был так красноречив, что я в конце концов пошел на уступки и согласился, не оставляя поглощавшей меня литературной работы, вступить в контакт с группой молодых людей, которая недавно преобразовалась в отделение Лиги коммунистической молодежи, и ей нужен был кто-нибудь, кто мог бы писать агитационные тексты для местного распространения.