Избранное

И я, право же, нисколько не преувеличиваю, когда говорю, что я, не прекращая работы на участке (и в дорожно-ремонтной бригаде, понятное дело), да еще отвлекаясь на какие-то минимальные домашние хлопоты, чтобы есть и восстанавливать силы, сумел отредактировать и перепечатать и выслать по почте свой роман — двести двадцать с чем-то страниц — за какие-то две недели. Авиапочты через океан тогда не существовало, бандероль шла в Англию пароходом до Ванкувера, потом поездом до Атлантического побережья и снова пароходом, в общей сложности не меньше тридцати дней. Но как бы то ни было, я свое дело сделал; и следующие три месяца или около того, пока я в радостном предвкушении дожидался ответа, не было, я думаю, никого бодрее и благодушнее меня. Я возвратился к книгам и саду и, заглушая в душе слабое подспудное беспокойство, говорил себе, что мой будущий роман, в форме дневника, теперь тоже, безусловно, будет иметь успех. Да и как мне было не радоваться жизни? Среди товарищей по бригаде у меня появлялось все больше и больше друзей, они помогали мне сажать и сеять, по теплой и влажной погоде цитрусовые вскоре пошли в рост, на персиках, а следом и на яблоньках появились зеленые листочки и даже несколько цветков, хотя, конечно, самым первым принялся виноград, на шоколадно-коричневой перекопанной земле то здесь, то там проступали пятна различных оттенков, и вот уже все-все, что я посадил и посеял: картофель, ранний горошек (который рос и плодоносил на новой почве с таким азартом, будто стремился завоевать сельскохозяйственный приз за самый богатый урожай), потом фасоль, а дальше помидоры, тыквы, кабачки, салат, дыни (тучнеющие на грядках, удобренных золой сосновой щепы) и наконец, самыми последними, кукуруза и сладкий картофель кумара — все растения словно сговорились оправдать самые радужные рекомендации, полученные в питомниках или напечатанные на пакетиках с семенами. В то лето был щедрый урожай, хватило и на пропитание, и чтобы запастись на зиму, и чтобы поделиться с другими.

Это был мой первый опыт садоводства и огородничества, и он принес столько удовлетворения, что с тех пор вот уже тридцать лет я сам выращиваю для себя все, что мне требуется, да еще нередко реализую или раздариваю излишки. С той поры я завел также привычку консервировать в больших количествах помидоры в банках и закладывать на зиму сладкий картофель в ящики с сухим песком. Выращивать и снимать богатые, избыточные урожаи меня побуждало то, что я почти все время был фантастически беден (понятно, по меркам обеспеченной публики, среди которой вырос), однако имел много друзей, и они оказывали мне всяческие услуги, я же только и мог отблагодарить их фруктами и овощами. А мои сельскохозяйственные успехи, я думаю, объясняются тем, что я постоянно, из года в год, учился, каждый сезон оба проклятия здешних мест: бури и засухи — ставили меня перед новыми трудностями. Много лет всю воду для поливки я таскал ведрами, денег на покупку шланга у меня не было, пока, в конце концов, однажды поутру я не обнаружил у себя на участке неизвестно откуда взявшийся шланг — думаю, украденный для меня кем-то из заботливых друзей. Рыхлая почва быстро истощалась, в нее нужно было постоянно вносить компост, которого, как знает каждый огородник, никогда вдоволь не наберешься, он имеет огорчительное свойство таять в земле, точно иней под лучами солнца. В первые годы моего огородничества, когда мне приходилось жить на пределе сил и вдобавок к деньгам, получаемым на общественных работах, добывать пропитание с огорода, я вскапывал еще и часть пустыря, примыкавшего к моему участку сзади. Я предпринял было попытку засеять и полосу с наружной стороны вдоль забора, выходившего на нашу тихую улочку, но получил от городских властей предписание этого не делать. А запасы навоза я регулярно пополнял после того, как у моего дома останавливалась тележка молочника или фургон пекаря.

Вскоре к нам в бригаду поступил еще один человек, этот никогда мне не помогал, ведь у него было свое занятие, которому он уделял все свободное время. Это был мой собственный двоюродный брат, моложе меня несколькими годами, единственный сын владельца магазина в городе, неоднократно избиравшегося в различные органы городского управления. Мы недурно ладили с этим мальчиком, когда я учился в школе, он держался со мной дружески, был веселый и покладистый. Но позже оказалось, что у нас мало общего, и мы, не ссорясь, разошлись — его совсем не интересовали книги, кроме тех, из которых он мог пополнить свои и без того богатейшие познания в кораблях всех видов и предназначений. И все-таки я ему немного завидовал: замкнутый и флегматичный, хотя порой и неожиданно сообразительный, он должен был, как единственный ребенок своих родителей, когда-нибудь унаследовать отцовское дело, а между тем мать с отцом на него никогда не давили, проявляя, как мне представлялось, чудеса терпимости и добродушия (а ведь его мать была родной младшей сестрой моего строгого и непримиримого отца!). Их словно и не беспокоило, что сыну совершенно незнакомо честолюбие — ни прямое, ни навыворот, ни по мелочам, ни в серьезных делах. Они бы, наверно, с удовольствием, захоти он только, купили ему яхту, хоть целый парусник, но он предпочел гребную лодку с наборной обшивкой, довольно тяжелую, нечто вроде ялика средней руки. На этой лодке он выходил во внешнюю гавань и очень успешно рыбачил, особенно осенью, когда прибрежные воды бывают сильно прогреты.

Мы оба очень удивились, когда оказались вместе на общественных работах. Я многие месяцы избегал встречи с ним и его родителями, хотя жили они тут же в пригороде, на одной из приморских улиц, как полагалось обеспеченным людям. Он рассказал, что по совету родителей зарегистрировался безработным, ведь он, теоретически говоря, нигде не работает, так почему бы и ему не воспользоваться возможностью разжиться парой шиллингов на карманные расходы? Несколько последующих лет, пока продолжалась депрессия, он брал меня с собой на рыбалку, обогащая меня новым драгоценным опытом. Многое зависело от прилива и погоды, но в те дни, когда прилив был не слишком высокий и не слишком низкий, нормальный, а утро обещало хорошую погоду, он на рассвете стучался в дверь моей будочки, и у меня почти никогда не хватало духу сказать ему «нет». (А ведь надо было ухаживать за садом и огородом, предстояло перетаскать, может быть, сто ведер воды для поливки, и по дому кое-какие хлопоты были, а потом надо было садиться писать, и по возможности раньше, покуда полуденные лучи солнца не раскалят мою будочку, как печную топку, и всякое усилие, и умственное, и физическое, станет одинаково невозможно. От жары я тупел, соловел; бывало, зайдет кто-нибудь, а я растянулся на земле в тени за домом и сплю. Меня будил раскатистый хохот, похожий на гогот птицы киви, но я не обижался, ведь это не со зла, а по неведению. Смех, да и только! Вот, оказывается, на что я трачу время! Везет же некоторым, неплохая у них житуха! Я не спорил, но, дожидаясь, пока разговор перейдет на другие, более приятные и менее бесчеловечные, темы, вспоминал свои итальянские впечатления: в полдень, бывало, видишь, как какой-нибудь работяга — подметальщик улиц прислонил к стене свою тачку, уселся в ее тени и ест хлеб с колбасой, запивая красным вином из бутылки, а потом, глядишь, он уже спит, подложив под голову сложенную куртку и закрыв лицо широкополой шляпой. И никто, между прочим, над ним, помнится, не смеялся, разве только у туристов-американцев, наводивших на него камеры, слегка поблескивали глаза.)

Но не было у меня сил ответить брату отказом, когда по утреннему небу лениво плыли лишь два-три пушистых облачка и предстояло идти на веслах три мили по зеркальной глади пролива к острову-вулкану, то ли потухшему, то ли просто так притихшему до времени, на котором стоит маяк, угрюмым предостережением вздымающийся среди острых лавовых скал,— что-то такое из «Графа Монте-Кристо», если не тот самый Фарос, прославленный среди греков и римлян, на который когда-то пробралась, пустившись на хитрость с коврами, царица из рода Птолемеев — «любовный пыл цыганки охладить». На то, чтобы догрести до маяка, где, если позволяла погода, мы причаливали и собирали среди скал устриц (незаконно) и мидий (которые брать разрешалось), у нас всегда уходило много времени, так как, едва выйдя на глубокую воду, мы сразу же разделяли обязанности: один продолжал легонько подгребать веслами, чтобы лодка все же продвигалась вперед и чтобы ее не сносило приливным течением, а другой тем временем наживлял приманку на крючки и спускал за борт специальную длинную снасть с двумя камнями на концах и с двумя же поплавками — запаянными банками из-под керосина. От этой снасти тянулись до самого дна штук тридцать лесок, каждая с двумя наживленными крючками и грузилами. Когда за борт переваливался второй камень и вторая банка из-под керосина оставалась покачиваться на воде, так мирно и словно безобидно (на самом-то деле ставить на фарватере глубоководную снасть не позволялось), мы, не забывая весь остаток дня держать на счастье скрещенные пальцы, покуда на обратном пути не удостоверимся, что рыбацкая удача нас не обманула, и гребя по очереди, плыли к скалам собирать устриц и мидий, если, конечно, по всем признакам можно было надеяться на хорошую погоду. Покончив со сборами, мы уплывали дальше по шхерам в бухточку, где был отлогий песчаный берег, и там в тени от скал и кустов ели бутерброды, запивая жидким толокняным киселем, да еще разводили костер (что тоже запрещалось) и жарили мидий и устриц, чтобы не проголодаться на обратном пути, ибо восвояси мы попадали в лучшем случае под вечер.