И. Полетаев, служивший швейцаром

— Узнаю, узнаю Полетаева! — возликовал Застудин. — Такой же Плюшкин, каким был всегда! Ну, идем, идем. — Он потянул Полетаева за рукав рубашки. — Как поется в популярной опере, мухи дохнут за металл! А что, я тебя понимаю — как черту в преисподней, крутиться приходится, чтобы хоть что-то поиметь, на стихах да на рассказиках денег не заработаешь, кому сейчас вирши нужны, да никому! Я давно бросил сочинительство, а ведь тоже грешил. Бросил и по барабану — ни слезы сожаления! Теперь картины перепродаю, все музейные запасники облазил, всех старушек-поскакушек обобрал! — Он рокотал и ржал, ржал и рокотал, а Полетаев покорно плелся рядом. — Неужели ты еще творишь, несчастный?

— Да, — признался Полетаев, уныло улыбнувшись. — Пьесу вот переделываю

— И никак не ставят?

— Везде рука нужна, а я что — я робкий.

Они подошли к светофору.

— Дела-а-а, — с пониманием протянул Застудин, —непризнанный выходит ты гений, Полетаев.

— Ага.

— Чем же тебе помочь, жертва искусства? Так ведь и в ящик сыграть недолго от расстройства. Да идем, идем! Что ты встал, как баран? — Он перетащил Полетаева через дорогу. — Тебе, кстати, куда?

— К одной знаменитой драматургине иду, — соврал Полетаев, — очень внушительная дама.

— И что? Обещала помочь? Да куда ты прешь, старый пень!Тебе на печи надо лежать! — возмутился Застудин, налетев на бородатого деда. — Слушай! — опять закричал он. — Это я не деду, а тебе, Полетаев! Я тут намедни на этом самом бульваре познакомился с классиком Лиходеенко…

— Лиходеенко? — удивился Полетаев. — Я думал, он давно скончался.

— Живехонек! Живее всех живых!

— Я в школе в его пьесе играл, какого-то древопитека, которого принимают в пионеры, потому что он в наше время попал.

— Мадам, куда вы лезете?! — вознегодовал Застудин, наступив на ногу обширной даме. — Брось! — Это я не тетке, а тебе, Полетаев. — Брось ты этих баб, ничего они ни в чем не понимают, а в литературе тем паче! Им бы только про плотские радости туфту гнать! И ни хрена, извини, они тебе не помогут. Дам я тебе телефончик старца, позвони и сходи к нему. Но одна деталь, — Григорий остановился, взял Полетаева за воротник рубашки и дыхнул ему жарко в лицо, — классик очень любит выпить. И предпочитает свинья только коньяк. Без бутылки не принимает.

— Понятно, — вяло кивнул Полетаев, — без бутылки и разговор пресен.

— Ну-ка запиши телефон, — Застудин выпустил полетаевский воротник, полез в свой карман, извлек оттуда оранжевый телефон, такой большой, что непонятно было, как вообще он в кармане помещался, потыкал в него толстыми потными пальцами.

— Записываю, — Полетаев, завистливо глянув на оранжевого монстра, достал свой скромный блокнотик. — Только ручки нет.

— Тьфу ты, пропащий, — Застудин покрутил головой. — Сеньора! — Схватил он за локоть пробегающую девицу. — Стойте! Стойте, кому говорят! Служба безопасности!

Девица скептически скривилась, но встала.

— Достаньте из вашей сумки ручку.

— Что?

— Мой прибор просветил вашу сумочку и обнаружил там пишущую ручку. Достаньте, плиз! И дайте ее мне!

Девица хмыкнула, но открыла сумку, достала ручку и протянула ее Застудину.

— Я тебе все сам запишу, болван ты зарубежный. — Григорий взял блокнотик Полетаева. — Ни слова по-нашенски, — подмигнул он девице, — немой, как рыба. А возможно, опасный тайваньский резидент.

Девица засмеялась.

— Записал! — Застудин тяжело вздохнул. — Вам, сеньорита, ручку, а нам — в мавзолей. Мой иностранный коллега не видел вождя мирового пролетариата и, боюсь, вскоре не сможет его увидеть никогда.

— Да видел я, — кисло отмахнулся Полетаев, убирая в карман блокнотик с телефоном классика, — с мамой в три года.

Девица поджала губы и, развернувшись, оскорбленно застучала по асфальту острыми каблуками.

— Ну, ладно, — сказал Полетаев изможденно, — я тоже пойду, а то опоздаю к драматургине. — Застудин и раньше на него действовал, как парилка: сначала приятно, а потом невозможно. — Пока.

— Прощевай, друг, — Григорий сочно поцеловал его в губы. —Двигай искусство! Держи нос морковкой!

Полетаев сделал неопределенный жест — и потащился по ступенькам подземного перехода в метро. И только ощутив каменную прохладу, он понял — а жара-то какая, да…

* * *

Эмма Феликсовна негодовала. Она кидала на пол посуду. Кое-что разбилось, а кое-что нет. Разного, выходит, качества фарфор, размышлял Полетаев, безучастно наблюдая за мечущейся покровительницей. Я сожгу его коттедж, взорву машину, раздавлю, расплющу о стену, разрежу на миллион кусков и каждый пошлю его стерве; Винцент Ван Гог вспомнился Полетаеву, и он стал разглядывать Эмкино ухо. Сколько ему сделала, вторую машину на себя оформила, денег в долг дала. Странная все-таки у него конструкция — сразу понятно, что человек вышел из воды. Как я не догадалась, что он задумал кинуть меня и жениться на другой! Форма уха космическая, может, вообще все человеческое тело всего лишь приставка к уху. А кто кирпичи ему на дачу достал за полцены? Кто?! А может, ухо — это вмонтированный в нас прибор, точнее, два прибора, для осуществления контакта с инопланетянами? Мои парни ему впридачу и кирпичи разгружали, так он еще заставил их дорожку мести! А возможно, ухо…

А он по скупости своей только две бутылки водки им за это поставил!

— А ты раньше говорила, что двенадцать, — не выдержал Полетаев.

Молчи, дурак! Деревянная башка! Только тебя мне слушать и осталось!

…и есть сам инопланетянин…

И мне за три кольца не заплатил!

…который нами и руководит, закончил свои размышления Полетаев.

— Последнее отдам, но найму ему гробокопателей!

Страшная женщина, полностью отвлекшись наконец от Эмкиного уха, сделал Полетаев мрачный вывод, так вот сбеги от нее, из-под земли достанет и обратно туда же заткнет, предварительно свернув шею.

— А на ком твой фрукт женился? — поинтересовался он.

— На нищей аспирантке!

— Твои кольца он ей подарил?

— Издеваешься?! — Эмка схватила со стола хрустальную вазу для фруктов и метнула в Полетаева. Он даже не пошевелился. Зритель в театре всегда остается невредим. Есть все-таки у меня чувство сцены!

— Ваза-то красивая была, — произнес он с притворным сожалением, — и не первая из побитых тобой, а вторая.

Честно говоря, еще одну фруктовую вазу Полетаев припрятал сам, чтобы подарить родителям Мариночки.

— Как обмануть! — кидаясь на тахту, зарыдала Эмка. — Я отдала ему всю свою женскую силу, кормила, поила, деловых людей на блюдечке подносила! Так он еще и пить бросил! — Она громко высморкалась. — И курить тоже. Вокруг коттеджа теперь бегает.

— Ох, ты боже мой, — по-старушечьи всплеснул руками Полетаев, — не повезло мужику. Хорошая русская баба не заставит человека мучиться.

Эмка сквозь слезы благодарно улыбнулась, сползла с тахты и, точно мешок картошки, упала на Полетаева. Между лопаток у него стало сыро.

— Ты хоть меня пожалей, меня, красавицу, умницу, обаятельную… — Эмка отпустила тощую шею Полетаева и опять упала на тахту.

— Сексуальнопривлекательную, — подсказал Полетаев, ковырнув в носу.

— Он еще ко мне приползет! — Всхлипнула Эмка. — На коленях!

— Конечно, приползет, куда он денется.

— Он еще будет мне ноги мыть и воду пить!

Эмма Феликсовна вдруг встала, отряхнулась и приняла величественную позу:

— Но я никогда не возьму его обратно! Скатертью дорога!

Занавес, Полетаев опять ковырнул в носу, фанфары гремят, будь смелей акробат.

— Есть охота…

Но он забыл про аплодисменты.

— Иди жри, кашалот, — сверкнула тигриными глазами Эмка, –второй нахлебник! Но тот хоть в койке был зверь — любая баба от любви свихнется…

— А меня, значит, ты не любишь, — обиделся Полетаев, — я для тебя только дешевая рабсила, обманщица ты после таких слов самая настоящая, уйду я вот от тебя сейчас, лягу на рельсы, пусть меня поезд переедет, пусть тебе станет стыдно, что верность моя была тебе не нужна, а грубый самец нужен, — он ощутил к себе острейшую жалость, — меня вообще никто не любит, — застрадал он, — мать не любит, тетки не любят, отец умер, плавал себе по морям-океанам в бурю и в шторм, а шел домой, упал в яму и умер…