И. Полетаев, служивший швейцаром

Молчите, проклятые струны!

Он привстал и осмотрелся: долгая деревянная ограда, заросшая чертополохом, лопухами и крапивой (впрочем, он, как всегда, был не очень уверен в названиях), огибающая хозяйский двор, как оказалось, одновременно отгораживала его от глубокого оврага, рассекающего деревню на две неравные части и сейчас черневшего непроглядной глубиной.

Придется ползти через эту гигантскую земную трещину, брат.

Нашарив в кармане спички, он зажег одну, сделал пробный шаг и тут же присел: вдруг хозяева проснутся и заметят на задворках их участка странный огонек? Ерунда, брат, они спят, как сурки.

Все-таки вторую спичку он зажег, сидя на корточках. Под ногами при ее слабом огоньке обнаружился чемодан, а главное, узенькая тропинка. Она круто падала вниз, как веревка.

Взяв чемодан, Полетаев начал медленно и осторожно спускаться по тропинке, свободной рукой цепляясь за выступающие корни, пучки травы и низкие ветки каких-то кустарников.

Как ни странно, чувство страха в нем сейчас совершенно притупилось, опасности, которые рисовала его взбудораженная фантазия, вдруг отступили — и он стал ощущать себя мужественным водолазом, углубляющимся в холодные волны незнакомого моря.

Через каждые два шага спуска он останавливался и зажигал спичку. И сразу то там, то здесь что-то пугливо отскакивало, пищало и шуршало, что-то вспархивало из-под его ступней или, блеснув, ускользало с неприятным посвистыванием; иногда вроде взлетала из темноты черная бабочка, мягко задевала плавниками крылышек лицо Полетаева и вновь падала во мрак; корни деревьев, точно крабы, выглядывали из мглы и снова погружались в бездонную черноту ночи.

Но, когда в очередной раз Полетаев достал коробок и пошарил в нем пальцем, оказалось, что спички кончились.

Он очутился на самой глубине оврага, окруженный со всех сторон тяжелыми волнами листьев, щупальцами корней, душными водорослями травы. Над ним — в высоком прекрасном небе — сверкали хрустальные рыбы звезд. Все точно перевернулось — и стояло, и ходило вверх ногами.

И, задрав голову, Полетаев увидел себя, ступающего по зеркально-выпуклой поверхности небесного свода, и усомнился — он ли это, живой Полетаев, или это движется по сверкающей звездами сфере одно из его отражений, его бесплотный двойник…

Но чемодан больно бил по ногам, и Полетаев, опустив голову, снова ощутил свою бренную телесность.

Сколько он шел, трудно сказать наверняка, но еще стояла ночь, одна из прекрасных последних летних ночей, ставшая вдруг — пока он ступал по ее малахитовым палатам, теплой, почти южной, когда он вышел на шоссе и побрел, поднимая голову и глядя в небо. И медленно брел он так, пока не остановилась грузовая машина и выглянувший из кабины парень не спросил его, сверкнув золотым зубом, точно мгновенной кометой.

— Куда?

— На станцию.

И парень закурил, и закурил Полетаев, впрочем, это был его псевдоним, выбранный когда-то почти случайно, а дело было так: Полетаев, тогда вовсе даже и не Полетаев, однако, уже и всегда И., прогуливался по маленькому сельскому кладбищу…

И они ехали, не обменявшись за весь путь ни одной фразой, наконец грузовик подрулил к станции, и Полетаев, тогда уже почти не Полетаев, выпрыгнул из кабины, вытащил свой чемодан и, обернувшись к парню, спросил:

— Сколько?

— Нисколько, — ответил тот. И машина развернулась, дала прощальный гудок и погромыхала по российским дорогам своими четырьмя колесами. Такое колесо, оно ведь и до Парижа доедет, наверняка!

Без лишних раздумий забрался он в первый товарный вагон, на купейный, господа, у него просто не было денег, сел на один из ящиков с неизвестно чем, стоящий на деревянном полу и задремал…

…Деревни Леново, что под Москвой, было раннее утро, и он увидел скромную могилу с неяркой фотографией неизвестного человека, который в его книге жизни носил фамилию Полетаев.

…И привиделось ему что-то, видимо, очень приятное, потому что он два раза улыбнулся во сне и готов был, кажется, даже рассмеяться, но его собственный чемодан упал на него, поскольку товарный поезд тряхнуло на повороте.

Он отрыл глаза. Посидел с минуту молча. Потом встал — и с усилием раздвинув стену вагона — восхищенно замер: влажная, сверкающая равнина травы, пестреющая цветами, раскинулась перед ним, она плыла, покачиваясь, она скользила вместе с небом — у него закружилась голова — и, бросив свой чемодан в уходящем поезде, он прыгнул в запахи цветов и трав, в смеющиеся и сияющие ароматы жизни — и полетел, подбрасываемый упругими ладонями воздуха, а когда приземлился и обнаружил, потирая ушибленное колено, что жив, вспомнил: снилось ему, что он сидит на деревенском балконе, обращенном в сад, а прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на его члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и светит матовыми семью цветами на небе…