И. Полетаев, служивший швейцаром

Кто так торжественно беседует со мной? Полетаев, разволновавшись, закурил. Душа его, настроенная на безмолвную ораторию сфер, воспарила. Не с неба ли донесся до меня голос?

— Э-э-э-э! — крикнул Полетаев, задрав голову. — Э-э-э-э!

И тут же, словно следуя то ли усмешливому, то ли пугающему режиссерскому замыслу, кусты раздвинулись и прямо на Полетаева вышел некто, кого — пока колесико зажигалки в дрожащей руке никак не давало огонька — Полетаев не мог разглядеть. Но все же крохотное пламя вспыхнуло и с усилием высветило во мраке фигуру кривенького старичка.

— Заробел, сынок? — заговорил он, пристально всматриваясь в лицо Полетаева, над головой которого уже жужжал жутковатый рой похожих персонажей от… — А я вот иду, темень-то непролазная, а тут овечка от стада отбилась, где-то в кусточках затерялась, а я, дурак старый, коробок-то со спичками где-то сронил…

…до страшного старичка из последнего сна Карениной Анны.

— Вот, надо еще туды, — он махнул рукой, — к кладбищу подняться…

По спине Полетаева поползли змейки пота.

— Нате! — вскрикнул он. — Вот зажи… А то как же без ого..! — Он впихнул зажигалку в шершавую ладонь старика и рванул в темноту в направлении, прямо противоположном тому, куда только что указывала освещенная немощным огоньком стариковская длань.

Обратно! К Любиному дому!

Полетаев карабкался — спотыкался-запыхался — поранился о какую-то проволоку и, уже сидя в ногах у дрыхнувшей Эмки, вливая в себя из горлышка неделикатно позаимствованный у нее же коньяк, все еще ощущал в ногах липкую постыдную дрожь. Пока не вспомнил: старичок-то, встреченный им впотьмах, жил на краю деревни, возле реки, и как-то раз Полетаев свистнул у него пачку папирос, оставленную дедом на перильце темного крыльца.

Неправильно живу я, мама, в начинающийся рассвет пожаловался Полетаев, вот, видишь, таскаю чужие папиросы и сплю, как жучка, на могучей Эмкиной ноге.

Утром, по-мужски суровая, Эмка потребовала любви.

— Я их всех буду покупать, — заверил Полетаев, когда после его рабского и непосильного для здоровья труда (простите прозаизм, господа), ювелирша растеклась по всей комнате, как расплавленный заново янтарь. — Паша Чичиков был предприимчивый мужичок, скупал мертвые души, а точнее просто мертвецов, а я буду покупать мертвые души, помещенные в живые тела.

— Это на какие же шиши? — скептически поинтересовалась Эмка, поворачиваясь к нему снова начинающими каменеть желтыми лунами ягодиц. Полетаев вздохнул: нет все-таки в женщинах никакой тонкости.

— Я буду предлагать им то, чего у меня нет. То бишь покупать их на обещания.

— Бросил бы ты свои литературные опыты…

Эмка часто высказывалась подобным образом, но, когда в ее день рожденья собиралась ее родственники и знакомые, бойко торгующие на всех рынках столицы, Эмка, сильно подвыпив, тыкала толстым бриллиантом Полетаеву в живот и громко произносила тост:

— За мой талант!

Но до ее дня рождения было еще далеко, и она продолжала:

— Я бы тебя устроила к Леве в магазин.

— Я — гений, — ответствовал Полетаев гордо, — мне в магазине не место.

— А говоришь — будешь их покупать. Подучился бы сначала… — Она негромко хохотнула. — И на что ты их зацепишь?

— Да они все, эти знаменитости, давно покойники, —заговорил Полетаев звенящим шепотом. — Думаешь, в драматургине осталось что-нибудь живое? Может она радоваться первой травке? Как бы не так! Они все — собственные мумии!

—И ты таким же рискуешь стать — от сытости да известности, — изрекла Эмка и зевнула. — Ну, хватит языком скрести, давай спать, уже вон светло. А мне завтра подвезут колье с изумрудами и серьги — надо иметь острый глаз… — Она опять зевнула и прикрыла простыней свое могучее тело, уже принявшее прежнюю форму.

Эх, мне бы это колье, а не тебе, жадная ты арбузина. Полетаев потянулся за сигаретой.

— Твой самый дорогой изумруд, — сказал он, наклоняясь к Эмке и целуя ее в мочку уха, из которого немного тянуло серой, — это я! Меня следует беречь, а ты ездишь на мне, как на Хоме Бруте…

— Чего-о?! — Эмка внезапно развернулась к нему, пребольно вдавила в его чахлую грудь свой тысячелетний каменный локоть и, наклонившись, с абсолютно тигриным выражением лица, вцепилась зубами в его беззащитный выпуклый пупок.

Одна в женщинах похоть, мммммм.

* * *

…И проносились мимо домики и огороды, лесочки и поляны, бежали по шоссе автомобили, посверкивали на солнце спицы велосипедистов. Полетаев тупо смотрел в окно электрички. Ему хотелось спать. Работал он когда-то официантом в вагоне-ресторане. И постоянно спал. Спал, когда менял этикетки на винах, за считанные секунды, на зависть виноделам, возгоняя дешевый коньяк в самый дорогой, спал, когда считал деньги, спал с поварихой Кирой, деля по простому графику, то есть через ночь, ее отзывчивую походную полку со своим шефом Мишей Свинцовым, учившим своих подчиненных жить. Я за пятнадцать лет работы на дороге, назидательно делился Миша, ни одного честного инспектора не встретил. Запрыгнет на станции ко мне эдакий суслик, схватит в зубы приготовленный для него ящик с красной икоркой, балычком, винцом, даже сосисками не побрезгует, — и обратно скок, как белочка с ветки, простой народ, отзывчивый, им, как вот мне, деток надо кормить, половину свою ненасытную одевать, государство нас так поставило — лицом друг к дружке: я не сворую, ему ничего не дам, хорошее государство, удобное, не государство, а публичный дом с теплым сортиром, говорят, правда, был какой-то занозистый мужичок, выпендривался все, не возьму, под суд пойдете, идейную хренотень в общем на уши трудовому народу вешал, и где он теперь?

— Где? — просыпаясь, пугался Полетаев.

— Сгинул в степях Забайкалья. Так вот. — Миша удовлетворенно присвистывал и хохотал.

Над Полетаевым Миша Свинцовый ухохатывался еще заливистее.

— Е! Опять побили! Ну маменький сыночек, ну я торчу! Ты остановись вовремя, нажми на тормоза, если твой командировочный уже без кожана, без кейса, без бабок, убери карты, зачем с него еще и штаны снимать? Ты погладь его ласково по темечку, проводи до тамбура, а назавтра уйди под воду, притихни рыбкой в аквариуме, на кой черт ты ему тащишь с утра опохмелиться да еще с миской наших помоев?! Я бы тебе за такие штучки не то, что вывеску отдраил, я бы тебе еще розочку понятно где отпечатал!

— Но утром стыдно, — жаловался Полетаев вяло.

— Тогда идти в монастырь, задрыга. — Полетаевская совестливость почему-то вызывала у Миши сочувствие. — Будешь там грехи отмаливать.

Два года продержался Полетаев в вагоне-ресторане, но не выдержал — сошел с колес в столице. Карты он выбросил в окно, когда поезд набирал ход, чтобы через две станции пригудеть к Казанскому вокзалу. Крестики и ромбики лихо взметнулись и тут же опали, слившись с блекло-рябой дорожной насыпью.

Аристократом хочешь стать, сказал по поводу полетаевского побега Миша, в писателя заделаться, ни хрена у тебя не выйдет, в столице живут одни прохиндеи и проститутки, а ты дырявая башка, барышня кисейная. Ты бы бабки сначала скопил, а потом уж дерзал, пионер.

Правда, и Мишу драматургический пыл Полетаева, начавшего именно под стук колес, в редкие часы душевного бодрствования, сочинять свою бессмертную пьесу "Рога" настраивал на определенное почтение.

— Талант он как чирей, — изрекал Миша задумчиво, — не прорвет его наружу, так он все твои внутренности отравит. Строчи, клоун!

… Проскакал мимо неровный лесок, провальсировали телеграфные столбы. Опять заснул! Полетаев открыл глаза и тяжело вздохнул. Миша Свинцовый сейчас, однако, уже наверняка миллионер. Знай, греет свое лохматое брюхо на Канарах, где полным-полно диких белых обезьян. А я… я как всегда летун-одиночка, ни кола, ни двора, только бедная мама в городе В., свято верящая, что ее гениальный отпрыск вернется к ней на белом скакуне. А Миша небось уже на "Мерседесе", с двумя телохранителями из бывших железнодорожных инспекторов, с длинноногой лохудрой в фальшивых бриллиантах, купленных у Эмки. Это, однако, немного утешает. Полетаев кисло улыбнулся. А я вот еду в электричке зайцем и боюсь контролера, очень я боюсь контролера, и Эмку боюсь, спать хочу… Но только не с Эмкой! Нет! Никогда! Только не это!