И. Полетаев, служивший швейцаром

Он нырнул в свой домишко, привычно стукнувшись головой о низкий дверной проем, потер ушибленное место и как всегда на секунду встревожился: а вдруг сотрясение мозга? Хотелось есть. На столе в кружке было козье молоко, на тарелке лежали два вареных яйца, на салфетке — подсохшая корочка хлеба. Люба позаботилась. А Эмка — сатрапиха никогда не привезет из города продуктов на неделю — все, что выгружает из машины, за свои выходные уминает сама, а Полетаев, значит, должен с голоду помирать. Ну и что с того, что я живу на ваши деньги, Эмма Феликсовна? Разве это деньги — это гроши! А кто вам все продает? Вы поторчите, мадам, у метро часов пять, я на вас посмотрю! Вся ваша позолота облезет! А кто удолетворяет ваши низменные желания? Кто, наконец, вам моет пол в квартире и даже гладит белье? Найдите еще одного такого дурака!

Полетаев остался удовлетворен своей воображаемой отповедью скупой работодательнице, съел с аппетитом два яйца, запил горьковатым молоком, сжевал корочку хлеба. Хотелось еще и сладкого. Но конфеты поглотила удавиха. Он грустно докурил оставленный на невымытом блюдце неэстетичный окурок. И вспомнил: мамочка моя дорогая, я ведь скоро женюсь. Я уже подал заявление. Ай-я-яй. Как все-таки опрометчиво, сынок, как необдуманно. А может, у нее наследственность дурная? А может, у нее три дедушки хронические алкоголики, плюс твои слабые гены, мой мальчик. Нет, что ты, мама, никаких детей! Ты прав, ты прав, я верю в твою рассудительность, в твое благоразумие.

И загс-то оказался где-то у черта на рогах! Это почему же не в центре, возмутился жених, везешь меня куда Макар телят не гонял. Для конспирации, объяснила Мариночка, к тому же там окапалась бывшая жена одного серьезного босса, я ее знаю, она зарегестрирует нас с тобой, морда, не через три месяца, а через две недели. Через две?! Через две недели?! Да, да! Она щелкнула его по носу пальчиком с длинным зеленым ногтем и с быстротой кошки заскочила ему на спину. Как ты себя ведешь, возмутился он, стой нормально. Автобус, переваливаясь с боку на бок, катил и катил. Покончить с собой. На проезжей части. На рельсах. В петле. В дымовой топке. Уксус. Бритва. Таблетки. Целлофановый пакет. Пока чувства мои остыть не успели, засунуть бы тебя, моя кукла, в морозильный контейнер и вынуть в двадцать втором веке, пускай интеллектуально продвинутые потомки на тебя подивятся… А то с твоей словоохотливостью я просто… я просто… Да замолчитшь ты или нет?! Тебе нужно учить чужие тексты, а свои забыть намертво. Ты чего припух?! Она пожала плечиками. Я подсчитал: за полчаса дороги ты только слово "блин" произнесла тридцать четыре раза! Не говоря о менее приличных! Не гони туфту! Мариночка хмыкнула. Именно тридцать четыре раза. Причем очень громко. Ты, блин, застенчивый, как девушка. Вот, теперь тридцать пять. Каждый прожитый день с тобой, дорогая, будет стоит мне десяти лет жизни.

Но заявление было подано; бывшая жена серьезного босса хихикала, а невеста грозила ей кулаком, потом была выпита бутылка водки, бутылка сухого, три пива, снова бутылка водки, что-то вроде поцелуев у них получилось, а возможно и не получилось, поскольку Полетаев еле волочил ноги, но все-таки доволочил их до деревни…

До свадьбы оставалось двенадцать дней. До встречи с драматургиней — вечер, ночь, утро и день.

* * *

Вечер.

Ночь.

Утро.

День.

И никто не открыл. Снова позвонил. Никто не открыл. Побродил по двору, посмотрел на окна, черт его знает, где окно драматургини, набрал код замка, вошел в подъезд, поднялся по сталинской лестнице, опять позвонил. Никто не открыл.

Пришибленный неудачей, Полетаев плелся по бульвару, неся букет цветами вниз, как банный веник. Белый конь ударил Полетаева копытом и нагло скрылся в тумане. Букета было жалко, деньги плачены — а денег мало. И мучительно стыдно было за бесцельно прожитые годы. А может, драматургиня скончалась? Вот так взяла, легла на кушетку, скрестила руки на канареечной груди и протянула ноги. От любви к молодому гению. Он потряс букетом. Как бы его использовать с толком? Кому бы его подарить? Мариночке? Облезет и неровно обрастет. (Твой лексикон, дорогая, пришелся мне по вкусу.) Эмке? Только неприятности на себя навлеку: потрясенная моим жестом, она придавит меня тут же своими эльбрусами. (Мой лексикон все-таки похудожественнее.)

Полетаев приостановился и огляделся. Аккуратно подстриженные деревья, старинные фонари, скамейки, стоящие на одинаковом расстоянии друг от друга, как деревянные часовые, вечные старушки, выгуливающие своих желтых, красных, голубых правнуков, молодые мамы над колясками, в которых попискивали кружевные младенцы, — эта спокойная и сонная жизнь была столь далека от Полетаева, что на миг и сама показалась ему только тихим сновидением, по глади которого его взгляд проскользил рассеянно, как жук-плавунец, пока не споткнулся о девушку, одиноко сидящую на недалекой скамейке и читающую книгу. Без сигареты, скромного вида, в длинном платье с белым кружевным воротничком, она словно сошла с картины девятнадцатого века — и меланхолическая дымка тени чуть колыхалась на ее грустном тонком лице.

Полетаев медленно подошел к ней и остановился, едва не коснувшись выступающих из-под легкой ткани коленей.

— Девушка, — печально начал он, — нельзя ли с вами немного посидеть?

Она закрыла книгу, заложив страницу тонким указательным пальцем, и молча, кивком головы, показала ему на место рядом с собой. Полетаев осторожно присел.

— Знаете, девушка, — еще заунывнее заговорил он, — я — географ, ну, представляете, параллели, меридианы, остров Пасхи, папуасы, эскимосы?

Девушка опять молча кивнула.

— А моя невеста с детства увлекалась вулканами, просто страстно полюбила вулканы, вы можете такое понять?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Мы учились с ней в институте, она любила вулканы, а я — ее, мы наконец подали заявление в загс, у нас должна была состояться через десять… нет, через одиннадцать дней свадьба, а сегодня я узнаю, что она погибла, залезла в очередной раз в пасть огнедышащего дракона — и погибла…

Девушка, склонив голову, молча глядела на него что называется во все глаза.

Может, она того, глухонемая, испугался он, а я тут исповедуюсь?

— … и эти цветы, — договорил он скорбно, — которые предназначались ей, я хочу подарить вам…

Девушка внезапно отвлеклась от Полетаева и кому-то приветливо помахала рукой. Раздосадованно проследив за ее взглядом, Полетаев с изумлением увидел, что прямо к ним по аллейке направляется его старый приятель Гриша Застудин, тоже машущий рукой и улыбающийся. Не раздумывая, Полетаев кинулся ему навстречу.

— Григорий! Хоть я и познакомился с твоей девушкой и поделился с ней кое-чем из своего прошлого, ты чего такого не подумай! — закричал он, прижимая грузное тело Застудина к своей худой груди. — Я вовсе не собирался становиться тебе поперек дороги!

— У тебя, брат, что, от жары андулин съехал? — добродушно прорычал Застудин. — С какой такой девушкой? Я застарелый холостяк! Причем сомнительной сексориентации! — И он громко, радостно заржал.

— Да? — растерялся Полетаев, поспешно отстраняясь от него.

— А я вот иду, гляжу, сидит на скамейке Полетаев как живой, дай, думаю, подойду, ведь совсем не изменился прохвост! Даже захотелось ущипнуть тебя за тощую ляжку!

Полетаев испуганно приотпрыгнул от него еще дальше.

— А он о девушках… Жара, старик, и не такие мозги растопит! Ну, пошли, пошли! Или ты прилип к своей подружке?

Полетаев оглянулся. Уже совсем и отнюдь не Полетаев, а незнакомый крепкий парень оказался рядом с девушкой, которая что-то ему взволнованно рассказывала, качая головой и показывая глазами в их сторону, а парень слушал ее сочувственно. Рядом с его джинсовым задом сиротливо лежал букет.

— Постой-ка! — Полетаев коршуном рванулся к скамейке, упал на цветы, схватил их в охапку и прилетел обратно к хохочущему приятелю. — Изменила змея, — объяснил он, — а букет денег стоит, его еще продать можно.