И. Полетаев, служивший швейцаром

— Проходите, голубчик, проходите, — засверкала искусственными зубами драматургиня.

… лка моя.

— Да не снимайте штиблет, соколик вы мой ясный.

— Да как же не снимать, — растерялся он, — пыль на улице, плюют, кашляют, не дай-то Бог, какую-нибудь инфекцию к вам в дом на подошвах занесу.

— Ха-ха-ха! — возликовала драматургиня. — Как люблю я провинциальную чистоту, только оттуда, из глубинки, может прийти в литературу свежий Колумб, явиться новый гений!

— Колумб? — проходя за ней в кабинет, обрадовался он, и в сердце его бешено застучали копыта белого коня.

Кабинет больше смахивал на будуар: какие-то виньеточки, вазочки, салфеточки, розеточки, картиночки, цветочки были в нем щедро и цветасто рассыпаны, но преобладали тона голубые и сиреневые.

— Коньяк? Кофе? Ликер? — Драматургиня, продолжая показывать фарфоровые зубы, уселась в кресло перед крохотным столиком, возвышающимся на восьми попарно переплетенных деревянных женских ножках и усыпанном множеством амурчиков, шаловливо проступающих сквозь полировку.

Не напейся, предупредил Полетаева внутренний голос. Не напьюсь, не бойся, брат.

— Рюмочку ликера, если можно.

— У меня все можно, милый, — подмигнула ему она.

Господи, пронеси, опять произнес внутренний голос.

— Что это вы так побледнели? —Драматургиня шутливо погрозила пальцем.

— Мне бы… — отпивая ликера, начал уныло бубнить Полетаев, — хотелось узнать ваше мнение, которое, оно, мнение, очень для меня важно

"Рога" — это моя надежда, труд моей жизни, скитаясь странствуя умирая от голода нищенствуя последние брюки последний рубль власть таланта…

— Ох, ох, ох, — сказала драматургиня, — да, да, да.

— …терзания отвращение мучения официантом в вагоне-ресторане швейцаром каменщиком угольщиком контрабандистом…

— О! Это любопытно, — удовлетворенно кивнула драматургиня, — чуть-чуть подробнее.

…плыли в тумане наркотики он стрелял я прыгнул в воду поплыл ледяные волны какие ледяные волны волны знаете ли были совершенно ледяные…

И Полетаев с ужасом, наклонившись, провел дрожащими пальцами по вздымающейся груди драматургини. Канарейки запрыгали, завозились. У меня, сказал он шепотом, есть счет в парижском банке. — В парижском, удивилась она, и порядочная сумма? — Да. — И сколько? Драматургиня легко погладила его мокрую ладонь, отстранила ее и закурила длинную сигарету.

— Но мое последнее желание на этой несчастной русской земле, — Полетаев выпрямился и устремил взгляд на окно, где на подоконнике толпились какие-то кудрявые пупсики, японочки, птички и зверушки, — поставить свою пьесу.

В будуаре воцарилось напряженное молчание. Вазочки и розеточки, картиночки и амурчики, казалось, застыли в странном ожидании, чтобы уже через минуту вдруг бешено завертеться в сумасшедшей карусели, увлекая за собой пупсиков, зверушек и японочек.

И завертелось, закружилось, затанцевало, поплыло.

Ооооо, стонала драматургиня, ооооо, вопила она, ооооо, рыдала она. И вдруг, тряхнув растрепанной рыжей шевелюрой, попросила будничным голосом:

— Ну а теперь давай, голубчик, по-народному, по-крестьянски.

И Полетаев сник. Очень уж далек он был в этот миг от народа.

— Моих денег, — пытаясь отвлечь свихнувшихся канареек, произнес он хрипло, — нам с… тобой хватит на всю жизнь.

И карусель тут же остановилась. Пупсики сонно застыли. Японочки спрятались за веера. Оранжевые канарейки…

— Но это особый разговор, — драматургиня оскалилась, — а сейчас…

О, только не это, брат! Возопил Полетаев, обращаясь к внутреннему голосу.

— …а сейчас, — она поморщилась, — обсудим твою пьесу "Рога". Сюжетец я тебе скажу, сынок, слабоват: ну, жена изменяет мужу и у мужа вырастают на голове настоящие рога, которое ему мешают, — этого мало, нужно что-то еще, сильнее, мощнее, эпичнее, эпотажнее.

Полетаев медленно стал съеживаться и корчиться на стуле, как начавшая гореть бумага.

— Но в общем, — драматургиня значительно покашляла, — неплохо, даже смело, даже броско, даже авангардно, черт тебя дери, Колумб ты этакий! Можно будет подумать, поработать, найти режиссера!..

Огонь, охвативший края бумаги, сразу потух и смятые страницы начали медленно распрямляться.

— У меня муж при смерти, — сказала после некоторой паузы драматургиня. — Одиночество меня страшит. Ты пришелся мне по душе. Хочется, голубчик, вырастить русского гения.

Пупсики вы мои, зайчики, картиночки, японочки, мысленно залепетал Полетаев, амурчики вы мои ненаглядные.

— Я жду вас в пятницу вечером в десять.

— Вечером?

— В пятницу.

— В десять?

— В десять вечером в пятницу.

Канарейки опять было встрепенулись, но раздался телефонный звонок и спасенный от них Полетаев благополучно прошлепал в прихожую и — столь же благополучно — отчалил.

Клонился к закату вторник. Впереди еще открывалась целая жизнь.

* * *

…Он лежал в траве над оврагом, тихо плыли над ним облака, шелестели едва слышно деревья, и в плеск речной воды порой вплеталось позвякиванье колокольчика пасущейся на зеленом склоне козы, мелькал белый платок, это женщина спускалась от церкви по узкой тропинке, ног ее Полетаеву не было видно, казалось, синее платье просто летит над травой.

Здесь бы сделать ступеньки, светлую легкую лестницу, покусывая сорванную травинку, мечтал Полетаев рассеянно, а вон там, у самого края, поставить прекрасную, очень изящную, белую беседку. А меня назначить ее смотрителем. Я бы лежал в траве и приглядывал за беседкой, увитой цветами, как строгий отец за непорочной дочерью, а денежки шли бы гуськом ко мне на сберкнижку. Какая чудненькая работенка, сэр, лежать целый день и смотреть на беседку. Может, вы еще спросите меня, сэр, к чему вообще ее охранять, ее же ветер не унесет, как палатку туристов. Э, нет, плохо вы знаете российскую деревенскую жизнь, придет здоровенный мужичище, спилит беседку под самый корешок и сколотит себе из нее на участке сарайчик или загон для скота. Вот почему, сэр, просто необходимо постоянно наблюдать за беседкой. Но как же ночью, ночью вы захотите спать, сэр, а на земле прохладно, а потом зима, сэр, ваша российская снежная да метельная? А мне во-о-он там, да, да, именно там построят небольшой домик, как для смотрителя маяка, и телефон проведут, чтобы вовремя мог я оповестить служителей правопорядка о покушении на мою снежную красавицу. Так я и заживу, честно и радостно, выгляну в окно: стоит, стоит моя беленькая невеста; ночью проснусь, выйду: плывет она, как белая бригантина, по звездному небу. Все это весьма неплохо, сэр, но опасаюсь, что заработок ваш будет невелик… Полетаев привстал. Вот она горькая правда жизни. Не дают помечтать. Сразу бьют рублем по слабым нервам.

Он попрыгал на затекших ногах, тут же представив себя чемпионом: трибуны кипят, аплодисменты гремят, золотую награду получает Полета… Остановись, пацан! Полетаев отвлекся от спортивного сюжета, заметив ребенка, бегущего с желтым сачком. Остановись, пока не поздно, зачем тебе бабочка, она же по сути своей гусеница, как любая девушка, вредное, низкое, препротивное насекомое! Пусть она себе свободно порхает, тебе же будет спокойнее жить, дуралей! Но ребенок упорно летел по траве под ярким парусом сачка, а темная бабочка, увлекая его за собой, становилась все больше, крылья ее уже выросли до размера птичьих крыльев, но все продолжали укрупняться, мальчик споткнулся и чуть не упал, но фанатично не прекращал погоню, а бабочка выросла уже до гигантских размеров, уже закрыла солнце… Полетаев зевнул и, опасаясь дождя, заторопился к дому.

Калитка, как клюв птеродактиля, впустила его в мир древний: Тимофей разделывал на полинялой клеенке красное мясо, загорелая Люба повисла над грядкой, точно слегка заржавевшая подкова. Она повыщипывала из подсолнуха семечки — и ставший плешивым швейцар вызвал у Полетаева жалость. Крепись, старик. Но чаевых нет. Швейцар привычно качнулся, пропуская жильца, столь же незадачливого, как и он сам. Собака, лежащая под летним столиком, высунула из-под клеенки морду и, грызя кость, даже не тявкнула хоть для приличия, тунеядка. Нет, не любит живое трудиться, подумал Полетаев одобрительно, горение чувств, бурление страстей — страшные выдумки таких вот, как я, гениев человечества, а живая клетка стремится к покою.