И. Полетаев, служивший швейцаром

— А где никого — так скучно.

— Эксгибиционистка ты самая настоящая, — Полетаев оглядел пляж, — репетируй вон с каким-нибудь мэном, видишь, сидят двое, тоже скучают, а я посплю.

— Я твоя жена, а ты мне такое предлагаешь !

— Ты в первую очередь актриса, — нашелся Полетаев, — а я не актер, я сценарист, так что мне надо к этому привыкать…

— Привыкать?

— …чтобы не мучиться от ревности.

— О’кей! — Мариночка вскочила, тряхнула головой, как молодая лошадь, и прямиком направилась к тем двоим, один из которых, потрясенно поглядев в сторону Полетаева, без лишних раздумий отправился за Мариночкой в кусты.

Да что ж это делается такое, искренне возмутился Полетаев, вдруг ощутив горькую боль от совершившейся у него прямо на глазах преступной измены, нет, на такой распущенной девице я жениться не могу.

— Крутой мэн, — ввернувшись вскоре, сообщила Полетаеву Мариночка, — сними его в кино в паре со мной, будет классно!

— Изменщица! — вскрикнул Полетаев и, вскочив, ударил Мариночку по руке. — Я нарочно проверял тебя! — Он начал торопливо одеваться, прыгая то на одной, то на другой ноге. — Такая подлость за три дня до свадьбы!

По щекам Мариночки поползли крупные слезы.

— Мне верная нужна, преданная девушка! — продолжал кричать Полетаев, пытаясь застегнуть пуговицы рубашки. — А ты… ты… распутная дрянь!

— Но ты же са-а-ам? — плакала Мариночка.

— Развратила вас пресса! Растлило телевиденье!

— Но ты же са-а-ам!

— Отстань!

— Са-а-ам!

— Замолчи!

— Са-а-ам ска-а-азал!

Мариночка бежала следом за Полетаевым, но чемпион, дотоле спавший в нем беспробудно, вдруг очнулся, вырвался далеко вперед и сделал великолепный прыжок — прямо на подножку отходящего неизвестно куда автобуса. Мелькнуло и скрылось плачущее лицо Мариночки. Вот, новый поворот. Спасибо, брат. Кажется, спасен.

Кажется, спасен.

Кажется, спасен.

Хотелось, как в детстве, смотреть на мир через подзорную трубы газеты.

Хотелось затянуть громко, на весь автобус: "Зори ясные над Днiпром… "

* * *

На драматургине не было лица. То есть в самом прямом смысле. Если бы не канареечная майка, Полетаев ее бы ни за что не узнал. Лишенная косметики, она оказалась безресницей, безбровой, даже почти безносой. Только щеки свисали, как бакенбарды.

— Не обращайте внимания на мой вид, голубчик, — сказала она, пропуская Полетаев в будуар. При слабом голубоватом свете настольной лампы картиночки, виньеточки, пупсики и японочки показались ему такими же безжизнными, как сама хозяйка. — Я только что из палаты реанимации.

Полетаев, не зная, как благопристойней выразить свое сочувствие, только склонил голову.

— Садитесь в кресло, дорогой. Виски? Ликер?

— Ликер, пожалуйста.

— Поверьте, мой друг, мне сегодня хочется забыться. Если бы вы только видели ту страшную картину…

По личику одного из полированных амурчиков поползла лужица пролитого драматургиней ликера. Полетаев сделал глоток и поставил на кудряшку другого амурчика рюмку.

— Я, наверное, все-таки не вовремя, — сказал он, — в такой час.

— Нет, нет, золотой мой, искусство обречено спасать нас. Тем более, что именно вчера я говорила о вашей пьесе с одним достаточно молодым, но подающим огромные надежды режиссером, он прочитал…

— Прочитал?! — встрепенулся Полетаев и, схватив со стола рюмку, осушил ее.

— …и остался доволен, круто, говорит, заверчено, жизненная коллизия, яркий герой…

Полетаев, заслушавшись, сам налил себе еще ликера и сомнамбулически выпил.

— …такую пьесу поставить — успех неминуем.

Полетаев готов было уже взлететь с кресла и, подхватив под изящные локотки милых японочек, завальсировать по комнате, но драматургиня вдруг наклонилась к нему, придавила канареечной грудью и ласково просвистела:

— Мы обязаны помогать друг другу, голубчик. Вы помогаете мне, а я — вам.

— Мы же были на "ты", — еще не понимая, куда она клонит, прошептал Полетаев. Его правая ступня онемела, и он усиленно зашевелил в носке пальцами.

— Вы говорили, у вас есть средства, — не обратив внимания на его реплику, свистяще продолжала драматургиня, вперившись в Полетаева безглазым и безносым лицом, — а я, как ни горько звучит, без пяти минут вдова, мы, люди искусства, должны смело низвергаться в пучину правды, но есть небольшой шанс спасти моего бедного супруга…

— Спасти? — выдавил он. — А Па-париж? — Теперь у него онемела и левая ступня — он уже усиленно шевелелил пальцами обеих ног.

— Если он останется жив, я все равно с ним разведусь, — досадливо поморщила она бакенбарды щек, — но пока мой долг — поднять его из гроба. Мне сегодня сказали врачи, есть лекарство, безумно дорогое, но чудодейственное… Одолжите мне нужную сумму, и рука дающего не оскудеет.

— Ско, — Полетаев споткнулся, — лько?

— Деньги мне нужно получить как можно скорее, –не называя суммы, сухо заметила драматургиня, — вы понимаете: без пяти минут. — Она выпила виски, помолчала. — И только выполнив свой долг, смогу я вплотную заняться вашей пьесой и, соответственно, режиссером.

— Я постараюсь, — промямлил Полетаев, чувствуя, что кресло под ним медленно, как лист осенний кружа, падает в бесконечную бездну.

Минута показалась ему долгой, как десятилетие. За окном, мало отличимые от украшающих подоконник птичек, печалились голуби. Э-эх, родиться бы вот таким сизарем, поклевывать себе зерно да толстеть. Какая-то узенькая речушка представилась ему, по зеленовато-грязной ряби плыла растрепанная утка. Полета— ев! — доносилось издалека.

— А?

В кресле напротив уже не было драматургини, только голубела вмятина на мягком сиденье. В кудрях амурчиков запутались темные блики. Тревожно белели кругленькие лица японочек. Вот он сюрреализм жизни: была драматургиня и нету. Внезапно странная мысль посетила Полетаева: а не самую ли нечистую силу он растревожил? Стайка мурашек засуетилась на его коже. Накинется сейчас на Полетаева сзади поднявшийся из гроба страшный вурдалак, завоет: "Поднимите мне веки!"

Полетаев в страхе оглянулся и вздрогнул: драматургиня, обнажив грудь, полулежала на тахте.

— Приласкай меня, милый, — попросила она измученно, — душа болит.

Полетаев опасливо подсел к ней…

— Душа?

— Что ты смотришь на меня так странно?

…и осторожно, как травматолог, взял в руки ее обтянутую лосинами крепкую икру.

— А он не придет?

— Он?! — Драматургиня побледнела и высвободила ногу из его ледяных ладоней.

— Почему ты так решил?

Побледнел и Полетаев.

— Я это… пойду, — сказал он, вставая. И, стараясь не поворачиваться спиной к малоосвещенной части комнаты, стал продвигаться к двери.

— Куда? Куда? — стенала на тахте драматургиня.

— За деньгами! — уже из прихожей крикнул он. — В Париж!

И, захлопнув за собой дверь, ощутил себя спасенным. Сюда уж вурдалак не прорвется!

Нас не догонят.

* * *

— Я тебе кое-что к ужину принес, — сказал Полетаев, доставая из пакета бутылку конька.

— С чего бы? — удивилась Эмма Феликсовна. — Что-то не припомню, чтобы ты хоть раз так расщедрился.

— Мама прислала, балует своего олуха.

— Олух и есть.

— Темная ты женщина, честное слово, если хочешь знать, в литературе имеется такой прием: говоришь "олуха", а подразумеваешь…

— Гения, конечно.

— Я был неправ, ты не темная, а очень даже умнейшая.

— Конечно, умнейшая. Говоришь" мама прислала", а подразумеваешь" у Эммы из бара стащил и ей же подарил".

— Что?!

— У меня все бутылки пересчитаны, а твои замашки я давно изучила. И на специальном листке я все бутылки выпитые "галочками" отмечаю.

— Ну ты и…

— А как не досчитаюсь одной-другой, значит Полетаев стащил.

— Жадная ты все-таки. Нет у тебя никакой широты душевной, у тебя небось и кусочки сахара все пересчитаны.

— И самая малая вещь свой счет любит.