Шизофрения

Онуфриенко понимающе кивнул и приоткрыл крышку чайничка, проверяя, не надо ли еще долить кипятка…

Вначале она даже не почувствовала боли. Просто поскользнулась и неловко упала на бок, подвернув руку. Боль пришла потом, когда на ее вскрик прибежал Сашечка…

…— Это знак! — попытался он успокоить пострадавшую, вместе с встревоженным Гудой помогая ей спуститься вниз к вызванному такси, которое должно было доставить их в лечебное заведение.

«Боль в запястье, ссадина на локте и, весьма вероятно, синяк на попе — конечно знак. Даже три знака», — подумала она, бросив возмущенный взгляд на Онуфриенко, но вслух сказала немного по-другому:

— Знак? — воскликнула она, морщась от боли и разглядывая опухающее прямо на глазах запястье. — Знак чего? Временной нетрудоспособности? А что же тогда больничный лист?

— Не-ет, — знак посвящения, — удовлетворенно пояснил Онуфриенко, помогая новой «посвященной» устроиться в весело раскрашенном такси с белозубым даже в темноте водителем-нубийцем, волосы которого, заплетенные в косички, задорно торчали в разные стороны. На зеркале заднего вида висела дюжина четок и шкодливый американский Микки-Маус, похожий на нубийца как младший брат. Надпись, сделанная черным фломастером на желтом листке бумаги, прилепленном на переднюю панель, гласила: «AHMED BEST DRIVER and MAN». «Лучший водитель и мужчина», выслушав немногословные взволнованные указания Гуды, лихо рванул с места.

— Ну, как ты? Терпишь? Плохо тебе? — заботливо поинтересовался Онуфриенко.

— Могло быть и лучше, — процедила она и, скривившись от дергающей боли, отвернулась к окну, бережно придерживая опухшую руку.

— Хуже — тоже могло быть, — посочувствовал он.

Всю дорогу до больницы «лучший водитель и мужчина» видимо для поднятия тонуса пострадавшей распевал песни из нубийского фольклера, от которых к боли в руке прибавилась головная. Потому что Сашечка не только фальшиво подпевал, но при этом жизнерадостно подпрыгивал на сиденье и размахивал руками, как голодный бабуин, заметивший спелую связку бананов. На фоне всеобщего веселья надежда на сострадание покинула машину еще в начале пути.

Сама больница поначалу оставила вполне приятное впечатление: чисто, светло и не пахнет хлоркой. Насторожил лишь столик, за который ее усадили: металлический, прикрученный к полу огромными шурупами. Зачем прикручивают к полу предметы в психиатрической лечебнице она хорошо знала, но в обычной больнице? Возникли тревожные ассоциации, потому что личного опыта лечения переломов у самой Александры не было. Врачи — пожилой упитанный мужчина с густыми усами и признаками долгожданного сострадания во взгляде и его помощник — молодой с шустрыми глазками, сразу запавший на красивую русскую, одетую в майку на бретельках, пощупав и помяв распухшую руку, принялись что-то тараторить по-арабски, а потом отправили пациентку делать рентген.

Рентгеновский снимок изучали недолго. Приговор огласили через Сашулю.

— Перелом. Луч в типичном месте, — небрежно перевел тот, похоже, нарочно выделив слово «типичное».

«У меня в типичном!?» — хотела возмутиться она, но лишь смерила переводчика уничтожающим взглядом.

— Сейчас вправят и гипс наложат, — пообещал Сашуля, бочком направляясь к двери. — А меня, значится, попросили оплатить твой визит. Я быстро. Туда и обратно, — он поспешно скрылся за дверью, которую помощник врача незамедлительно закрыл на задвижку.

То, что происходило дальше, вспоминать не хотелось. Костоправы сделали обезболивающий укольчик, а потом, зафиксировав руку длинным полотенцем, аккуратно уложили на столик. Опухшая кисть лежала на столе ладонью вверх, словно прося милостыни. Однако денег никто не дал. Видно мелочи с собой не было. Зато главный эскулап принялся выворачивать руку, а тот, что помладше — оказавшийся на деле не помощником, а пособником, сдерживал сопротивление жертвы. Было больно, отчего сразу вспомнилось детство, когда мама водила ее в загранкомандировке к зубному врачу. Стоматолог был иностранный, а она — советской! девочкой, посему, проинструктированная мамой, ни в коем случае не должна была показывать, что до дрожи в ногах боится садиться в кожаное кресло, над которым зловеще высунув жало, поблескивала бормашина. «Ты должна помнить, ты — советская девочка! — поучала мама. — Пионерка! Вспомни пионеров-героев! Их мучили фашисты, и они погибли, не сказав ни слова! А тебя не мучают — тебе приносят пользу! Будет больно — мысленно повторяй: «Я советская пионерка!» и боль пройдет. И на протяжении всего времени, пока карабасоподобный заграничный зубной врач приносил ей пользу, она мысленно твердила: «Я — пи-онерка… я… советская пи-пи-онерка…» И — помогло! Два слова, многократно повторенные. Первый опыт самовнушения. Правда, местную анестезию ей тогда тоже сделали…

Александра полулежала на кровати на подушках, принесенных Онуфриенко и как маленького ребенка убаюкивала руку, спеленатую гипсовой повязкой. Сашечка безмятежно спал на соседней кровати, порождая чувство зависти и желания растормошить его под любым предлогом. Но повода пока не было. В ярком свете луны, висевшей прямо в окне, все предметы в комнате приобрели мертвенно-бледный оттенок, и оттого Сашечка был похож на восковую копию самого себя.

«Какой насыщенный день, — грустно размышляла она, решив подвести итоги, чтобы отвлечься.. — Утром — медитация. Это — пожалуй, плюс… для исследования. На голодный желудок… что привело к… галлюцинации… в результате истощения организма. — Это — минус. Потом посещение пирамиды Хеопса, которая, как выяснилось, в древности носила романтичное название «Светочи». Почти плюс. Если не вспоминать немца, перекрывшего проход… Во всяком случае, не минус. Но тоже на голодный желудок. Категорический минус. Затем долгожданный обед и чудесный послеобеденный сон. Два плюса. Вечером снова человеческая еда — плюс, а потом беседа с Сашечкой на крыше дома Гуды под звездами напротив Сфинкса. Пожалуй, плюс, если не считать его дурацкий вопрос про семя Осириса. Итого, шесть — два. Хороший мог быть день, если бы какой-то идиот не надумал на ночь глядя помыть мраморный пол, превратив его в каток, о поверхность которого вдребезги разбились все плюсы?»! И вот теперь — рука в гипсе, на локте — ссадина, а на бедре — синяк под пластырем», — она попробовала устроить поудобнее руку, задыхавшуюся в гипсовом панцыре, и даже застонала, но уже не столько от боли, сколько от обиды. Воспоминания о поездке в больницу жгли память как свежий ожог. Костоправы в больнице потрудились на славу. Но она все стерпела. Ненормативная лексика, освоенная к концу учебы в институте, жгла язык, но проснувшаяся в ней «пионерка» устояла.

«Ненормативная лексика», — Александра даже улыбнулась, вспомнив свой первый практический опыт работы с неистребимым народным языком…

Тогда на субботнике им — второкурсникам поручили самую легкую, но весьма ответственную работу. Вручив каждому из студентов группы по тряпочке с содой, ее любимый преподаватель — милейший, дореволюционно-интеллигентный Николай Петрович огласил задание:

«Коллеги! — именно так он всегда обращался к студентам. — Задача на сегодня простая — пройтись по лекционной аудитории и стереть со столов нецензурные, матерные, я бы сказал, выражения. В том числе, на иностранных языках. Анатомические высказывания на латыни разрешаю оставлять. Шедевры типа «Миша любит Петю», — можно тоже не трогать. Любая любовь — чувство святое! — он покашлял. — И попрошу вас отнестись к сему благородному делу со всей ответственностью».

Не прошло и получаса, как она, первой выполнив задания, подошла к шефу и радостно сообщила, что работа закончена. Посему, разрешите откланяться! Откланяться не удалось. Профессор решил лично убедиться. Пройдя по рядам, изумленно воскликнул: «Голубушка, вы меня чрезвычайно удивили! Столь серьезная студентка и так безответственно подошли к заданию! Вы же ничего не стерли. Почти ничего, — уточнил он, чтобы быть объективным».