Избранное

Я обрадовался, когда рассвело, потому что, я уж говорил, какую бы ты ночь ни провел, утром все по-другому выглядит. Тут, слышу, начали двери отпирать, встал и натянул штаны, а когда все двери отопрут, положено из камеры выйти и ждать снаружи, пока мимо целая процессия проходит. Сначала выливаешь горшок в жбан, потом берешь с подноса миски с овсянкой и тушенкой, а под конец кружку тебе дополна наливают чаем из другого жбана. Только в первое утро я и глотка не съел: может, по-их-нему это и овсянка, но только не на вкус. Да и чай по вкусу не очень-то узнаешь, но я не буду подробно про тюрьму рассказывать. Почти ко всему привыкаешь быстро, а если не ешь, то у тебя живот подводит, а потому лучше все-таки есть — и скоро ты уже всю миску выскребаешь. И может, в первое утро у меня кусок в горло не лез потому, что я все думал: а вдруг они меня и на весь день одного запрут? И еще я начал опять беспокоиться за Терри. Очень меня грызло, как у него с наличными, и я только одного хотел: чтоб они отдали мне его письмо, если он напишет. Но вышло, что я зря терзался.

Скоро двери опять отперли, и нас вывели во двор посреди бетонных стен, и я обрадовался, потому что все-таки компания, хотя надзиратель и орал, чтобы про свои дела мы никому ни гугу. Но и без этого у всех хватало про что потолковать, только на солнце стало так жарко, что мы все набились под навес, устроились на асфальте, и пошли разговоры, такие же, какие ведут ребята, которые заросли расчищают или шоссе чинят за пособие по безработице. Ведь все были в нормальной одежде и, как я понял, тоже ждали суда, хотя некоторые были из приговоренных — их переодели, чтоб в фургоне в город отвезти, в больницу.

Ну да я уже говорил, что про тюрьму распространяться не стану: пробыл-то я в ней только пару-другую недель, а про все и не расскажешь.

Ни в первый день, ни во второй письма я от Терри не получил и уже почувствовал, что еще немного, и мне так скверно станет, как еще не бывало. А тут еще по ночам не сплю, все слушаю, как кровати скрипят, и уж бояться начал, что совсем свихнусь и не миновать мне сумасшедшего дома. Но тут пришло письмо. Как гора с плеч! Терри писал, держись, носа не вешай и в голову ничего не бери, потому что он все уже устроил, хотя с залогом ничего не вышло, но еще пробует, и, может, тут ему тоже повезет. А под конец добавил, чтоб я не беспокоился, если он больше писать не будет, потому что все устроено как надо («как надо» он подчеркнул), и о нем я чтоб не беспокоился, у него все будет отлично.

Ну, пока мне полегчало, я сел писать ответ: какой он замечательный друг и как я ему благодарен. А в письмо я вложил записочку для Фанни. Сказал ей, что вот я уехал на пару недель и поручаю ей приглядывать за Терри. «Уговори мамашу, чтоб она ему иногда давала поесть». И добавил еще про денежное дерево — будто я наверняка знаю, что оно любит маленьких девочек, которые помогают другим людям. Особого толка я, правда, не ждал, но почему не попробовать? И еще я приписал в конце вопрос, научила ли она попугайчика новым штукам.

И опять на меня находить начало только через несколько дней, как я отослал письмо. Потому что Терри больше не писал, и хоть он предупреждал, что так может быть, но я не понимал почему. А когда лежал ночью и не спал, тут мне начинало лезть в голову, что, может, он только притворялся, будто мне помогает, а сам ничего и не делал. Я никому про свое дело не рассказывал, но от других про их дела наслушался, и все в одно слово твердили: если подписал, что признаешь что-нибудь, тут тебе и конец. Уж тогда не выпутаешься, говорили. И так были уверены, что им все досконально известно, что меня начал разбирать страх. Лежу по ночам, не сплю и думаю про Терри всякие подлости. Он же меня засадить решил, думаю. Ведь только я один свидетель, как он с Реджем ушел, когда тот свои сто фунтов получил. Стоило мне начать, и я десятки способов придумал, какими он мог у Реджа эти сто фунтов забрать. И говорю себе: он же давно от миссис Клегг съехал, так где же я его отыщу? Вот упекут меня на пять лет, думаю. И сразу меня холодный пот прошибает.

Конечно, думал я так больше по ночам. Днем-то мне чудилось, что просто я заснул, сам того не заметив, и все это мне снилось. Во двор выйду, а сам думаю: все хорошо будет, и сразу на душе легко станет, если, конечно, кто-нибудь не ляпнет такое, от чего меня опять тревога разберет. А они начинали толковать про адвокатов, и каждый своего нахваливал. А у меня адвоката вовсе нет. Закон целиком против меня, а я ничего не делаю — поверил Терри, и конец! И спрашиваю себя, а что Терри-то может один против закона, чего я сам не смог бы? А потом думаю: если я что-нибудь начну, так могу вовсе испортить все, что Терри устроил, о чем он писал! Такое вот чувство меня мучило: куда ни кинь, все клин выходит. И иногда у меня в голове такое кружение начиналось, что я чувствовал — не миновать мне сумасшедшего дома.

В жизни не знал, что время может так тянуться, как в те недели. Некоторые дни до того длинными казались, что я думал, им конца не будет, а ночи — и того хуже. И все-таки вроде бы совсем скоро по утрам начали по нескольку человек в суд увозить. Тут я вроде бы очухался, и мне сразу легче стало. Чувствую, чем бы ни кончилось, разницы для меня никакой. Когда меня спросили, может, я хочу, чтоб меня адвокат защищал — за казенный счет, если у меня нет денег ему заплатить, я все-таки ответил, что мне адвокат не нужен. Просто я уже дошел. Хуже, чем есть, быть не может, думаю, и, если Терри меня надул, пусть так и будет. И все-таки, хоть я себя и убедил, будто мне все равно, как дело ни обернется,— все-таки меня пот прошибал при мысли, что, может быть, сейчас с Терри делается. Пусть, думаю, он и подлец, но он же больной! Я же его сам себе в товарищи выбрал, и нам хорошо вместе было. И чуть подумаю, что ему есть нечего, так меня сразу тревога грызть начинает.

Как только начал фургон по утрам приезжать, все разом переменилось. Одних увезут, а остальные гадают, когда до них самих очередь дойдет, и от этого просто хоть на стенку лезь! Нам, конечно, очень хотелось узнать, что и как, но это не очень получалось. Одних оправдывали, и назад они не возвращались, а те, кого признали виновными, все больше прикидывали, какой срок получат, ну а в такое время расспрашивать человека как-то неловко. А если разбирательство продолжалось, им так скверно было, что они вообще ничего не отвечали.

Ну, пришло утро, когда меня вызвали. Велели побриться и привести себя в приличный вид. И пока я ждал, чтобы меня вывели во двор, так весь просто трясся, но в фургоне еще с двумя ребятами я себя полегче почувствовал. Каждому дали по хлебной горбушке и по фляжке с чаем, чтоб днем перекусить. И мне опять повезло — я рядом с окошком сидел, и очень приятно было смотреть, где мы едем.

Ну, много мы увидеть не успели, потому что фургон подали прямо к дверям и нас сразу заперли в камере, всех троих вместе. А зал суда был прямо наверху — все время подошвы шаркали. Остальных двоих привезли выслушать приговор, и их скоро увели, а я остался один и, чтоб успокоиться, начал расхаживать по камере — жутко грязной, я таких еще не видел. Все стены были разрисованы теми, кто тут ждал, и что ни рисунок — либо человек в петле болтается, либо на спине лежит, а его ножами кромсают. А снизу подпись: «Не давай показаний легашу!» Или: «Это подлюга легаш. Получай!» И всякие слова про легашей, какие вы только знаете.

Ну, скоро одного привели назад, и я так и не узнал, сколько ему дали, только он очень переживал. Сел, зажал голову в ладонях и молчит. Я очень жалел, что он не захотел со мной разговаривать,— очень тяжело было сидеть там и смотреть на него. Мне говорили, что у него есть жена и куча детей. Только терпеть мне пришлось недолго, потому что вернулся второй и вызвали меня. Но я еще к двери не подошел, как первый вскочил и сунул мне лапу.

— Желаю тебе удачи, малыш,— говорит. Вот так вдруг. У меня даже глаза защипало.