Избранное

— Ну ладно, я скажу вам, как все было.

И рассказал, но только про то, что Берт ее под конец избил, говорить не стал.

А они опять все сначала!

— Вы признаете, что наложили на нее руку? — спрашивает тот, который почти один и говорил.

— Да,— говорю.— Только она не возражала.

— Нет, возражала,— говорит он.

— Ну,— говорю,— может, сначала немножко, но уж потом — нет.

— Нет? — говорит.— Тогда каким же образом ее муж когда вошел, то увидел, что она изо всех сил отбивается, чтобы спастись?

Это было уже что-то новенькое. Что Мэгги им такое наговорила, они мне не сказали.

— Вранье,— говорю.

— Она вся в синяках,— отвечает он.

Тогда я объяснил, как ее Берт отделал, но они сказали, что я это только сейчас придумал, а то почему я им раньше про это ничего не говорил? И сказали, что ложью я себе только наврежу.

Ну, я попробовал объяснить, но без толку, они твердили свое: я признался, что наложил на нее руку, а она возражала. А потом мне надоело спорить и стало все равно, верят они мне или нет. Хотя я сразу встрепенулся, когда они сказали, что сожалеют, но должны будут привлечь меня к суду.

Меня это прямо ошарашило: до этой минуты мне и в голову не приходило, что все это всерьез, а про суд и говорить нечего. Ну и конечно, я испугался за Терри. И не знал, что говорить, а они сказали, что мне еще повезло — обвинение могло быть куда серьезнее. А так как я чистосердечно признался и особенно не запирался, скорее всего приговорят меня условно.

Я еще был так ошарашен, что сказать ничего не мог, но только подумал, что «условно» — это еще не так скверно, и, может, мне легче стало бы, если бы я за Терри не тревожился. Но все равно я не понимал, как они могут что-нибудь доказать, но они сказали, что и доказывать ничего не надо, поскольку я во всем признался. А под конец они сказали, что для меня будет лучше, если они все изложат письменно. Мы еще поспорили, но тут мне все до того обрыдло, что я подумал — пусть пишут, хуже не будет, и повторил сначала, а один из них записывал. И я признал, что наложил на нее руку, и признал, что отпустил ее, когда услышал, как Берт поднимается по лестнице, но я ничего больше не признал и хотел, чтоб он записал, как Берт ее измордовал, но они сказали, что это к делу не относится, и к тому же я ведь своими глазами не видел, чтобы он ее бил. Потом дали мне подписать, и я почувствовал, что они вроде как рады, что обстряпали дельце. Но мне так все обрыдло, что я и думать про это не захотел.

Но только они меня не отпустили. Нет, говорят, они попробуют устроить, чтобы дело сегодня же рассмотрели в полицейском суде, но, может, придется подождать до завтрашнего утра. Тогда я спросил, можно, я своего друга извещу, чтоб он пришел меня повидать, а они сказали: можно, и они приглядят, чтобы Терри это передали. Тут я спросил у них, который час, и вдруг оказалось, что мы тут не один час сидим: гудки в двенадцать давно прогудели, а я даже не заметил.

— Я еще одно хочу признать,— говорю.— У меня живот подвело.

— Это мы устроим,— сказал один, и они отвели меня вниз и передали фараону, а он записал мою фамилию в книгу и сказал, чтоб я отдал ему все мои деньги, только тут у него ничего не вышло, потому что у меня ни гроша не было. Тогда он забрал мой ремень — наверное, чтоб я не повесился,— отвел куда-то по коридору и запер в камере. Я сел, чтобы все время штаны не поддергивать, и начал думать, что вот в первый раз угодил в участок, но тут вошел фараон с подносом, а на нем — целый обед. Настоящий хороший обед — два блюда и порции большие. Я бы все умял и даже больше, но тут я подумал: черт, а со жратвой-то у меня куда лучше, чем у бедняги Терри. Да и вообще, я же не знаю, разжился он чем-нибудь у Реджа или нет. Только мне стало муторно, что Терри сидит голодный, а потому я вырвал пару страниц из ковбойского романчика, который лежал на скамье, сгреб половину с каждой тарелки, завернул и сунул в карман. Все, конечно, здорово перемешалось, но я подумал, если Терри есть хочет, то и так съест.

Ну, когда я подзакусил, мне стало много легче. Я разлегся на скамье — кроме нее, в камере ничего не было — и подумал, что не будь у человека друзей и всякого такого прочего, так в полицию попасть, может, не так уж и плохо, сколько забот сразу с плеч долой!

Наверное, я заснул, потому что словно и минуты не прошло, как фараон отпер дверь и велел мне идти за ним. А в конце коридора, гляжу, меня Терри ждет. До чего же я обрадовался морщинистой его солдатской физии! Дальше некуда. А он мне тоже улыбнулся, а фараон сказал, что мы можем сесть там на скамью, и я спросил Терри, как он себя чувствует, а он сказал, что хорошо.

— Только вид у тебя не очень хороший,— говорю, но он сказал, чтоб я о нем не беспокоился.

— А я попался,— говорю и все ему рассказал, а он давай хохотать, когда я дошел до того, как у нас с Мэгги чуть было все не вышло.

— Но что ты успел?

— А вот,— говорю. И показал.— Да только ничего даже не нащупал,— говорю.

— Еще бы! — говорит он.— Ну а дальше?

Я ему рассказал до конца, а тогда он здорово обругал Мэгги.

— Но ты не беспокойся,— говорит.— Никакого дела не будет.

— Они его в суд хотят передать,— говорю.

— Не беспокойся,— говорит он.

— Мне адвокат понадобится,— говорю.

— Не понадобится,— говорит он.— Слушай, малыш,— говорит,— ты не беспокойся, потому что я тебе обещаю: никакого суда не будет.

— Ладно, Терри,— говорю.— Но это ты точно?

— Будь уверен,— говорит.

— Ну хорошо,— сказал я. И очень ободрился, потому что хоть и не знал, как он думает это устроить, но чувствовал, что могу на него до конца положиться. Даже сам удивился, потому что накануне совсем другое чувствовал.

— Когда дело будут слушать? — спросил Терри, а потом сказал, что есть одна зацепка — ему надо разыскать Мэгги, а если до утра ее не разыщет, то дело могут передать в уголовный суд, а это значит, что меня до разбирательства оставят за решеткой, если только за меня не внесут залога.

— А ты кого-нибудь знаешь? — спросил я, а он сказал, что да, что, может, ему удастся все уладить.

— Ладно,— говорю,— я на тебя полагаюсь. А как у тебя с наличными, Терри? — спрашиваю.

— Обойдусь,— говорит он.

— Да есть они у тебя? — спрашиваю.

— Пара-другая шиллингов,— говорит он.

— Ну а Редж? — говорю. Не сумел удержаться, но, конечно, покраснел.

— С Реджем я встречаться не собираюсь,— сказал он вроде как с досадой, и я не знал, радоваться или жалеть. Все-таки у Реджа можно было бы и призанять.

— Я буду за тебя тревожиться, Терри,— говорю.

— Ни к чему,— говорит он, и я замолчал, потому что вижу, он злиться начинает.

Тогда я сказал: ладно, и попросил его не шевелиться, а сам сунул ему сверток в карман, так, что фараон ничего не заметил. О чем больше говорить, я не знал, и мы просто сидели и молчали. И я бы так хоть до ночи просидел, но фараон сказал, что раз мы обо всем переговорили, так мне пора. Ну, мы пожали друг другу руки, и Терри сказал, что наврет что-нибудь миссис Клегг, если она спросит. Тут мы пожелали друг другу всего наилучшего, и я пошел в камеру. Фараон меня запер, а я только думал, что все будет хорошо.

Днем ничего не произошло. Я опять прилег на скамью и, наверное, заснул, потому что только и помню, как фараон принес еще поднос. И не хуже, чем первый. И я даже подумал: понятно, почему в суде столько дел, раз за решеткой так кормят.

Когда он пришел за подносом, то принес мне одеяло на ночь, и я почитал немножко про ковбоев, а потом решил лечь и хорошо выспался бы, но только кто-то начал кричать в коридоре, и я проснулся. По голосу судя, старуху забрали, пьяную. И потом она меня все время будила, но когда я проснулся на рассвете, все было тихо.

Проснулся я и по-прежнему чувствую, что все будет хорошо, и просто дождаться не мог, чтоб меня в суд повезли,— поскорее, думаю, все кончилось бы. На завтрак дали яичницу с грудинкой, а потом все двери в коридоре отперли и нас собрали в том конце, где мы с Терри разговаривали. Я даже не думал, что такая компания соберется, хотя женщина была одна, и даже не верилось, что это она ночью орала, такой у нее был приличный вид. Словно мать кого-нибудь навестить пришла. Ну да это факт известный: люди, когда трезвые, на себя пьяных не похожи.