Уткоместь, или Моление о Еве

.. А сейчас охает над ними, будто сама их родила. Не сама, дочь, не сама. Это я тебе их скормила, рассчитывала, что вырастешь - станем говорить на одном языке. Но сначала папа твой отплыл на утлой лодчонке с нешамаханской царевной, потом я хрустнула костями и пошла искать того, кто станет всем. И хоть бы один стоил больше, чем стоили мазилки для начинающихся морщин. Выяснилось: единственная прочность на свете - это деньги. Я хорошо стала зарабатывать. Время было жирное. Икру черную ели, как полоумные. С мясом выдирали засранные толчки и впячивали вместо них горшки нежнейшего колера. К новому яично-голубоватому искали в жены ванну и раковину. Евроремонт был ещё завтрашним днем. Еще более жирным. Но я с ума не спятила. Стены не передвигала. Я обогатилась техникой, "жигулем", железной дверью. Я мыслила себе деревянный сруб из толстых бревен на солнечном пригорке. Я так быстро к этому шла, что ни хрена не заметила. Ни прыщеватого малого, который таскал Катьку на выставки, неведомые моему поколению. На одну они пригласили меня. На нас из будки залаял мужик. Он был не сумасшедший (хотя как он мог им не быть?), просто это был перформанс. Я три дня учила слово. Выучила. Сходила с детьми на мужика-собаку ещё раз. Он сидел у будки. Член его висел печально и дрожал от холода, норовясь втянуться вверх в густую рыжую шерсть новатора художника. Мне показалось, что все посетители только туда и смотрели. И моя нежная дочь тоже, и губы у неё при этом были мокрыми и оттопыренными. Я взяла её за руку и отвела подальше от собачьей будки. "В следующий раз принесу ему кость", - сказала я. - "Он любит немецкий шоколад", - это нас догнал знаток перформанса. Он норовил встать между мной и Катькой, но я держала дочь крепко, а было уже поздно. Расквашенный рот моей дитятки уже объяснил миру, что образ поникшего и замерзшего члена человека-собаки был ею виден в других обстоятельствах. Но в ту минуту я отогнала мысль как противную. Я была уверена: отобью дочь у мальца, не стоящего доброго словца, я чувствовала тогда себя легко побеждающей и острой на язык, почему и ляпнула, что, мол, песику надо сшить гульфик, а то неровен час отморозит яйца. Катя выдернулась из моей руки и сказала: "Если ты, мама, не понимаешь концептуализм, то это ещё не повод пошлить"... - "Не обижайся на маму, Катя. У неё нормальная реакция. - Прыщеватый старался быть человеколюбивым. - Люся, это жена человеко-собаки, рассказывает, что от холода у него выросла эрекция. Ведь у волков и медведей нет гульфиков". - "Странно, - отвечаю я, - я была убеждена, что есть. У волков - бязевые. А у медведей - байковые. А шьют их слепоглухонемые лисицы". Малец хлюпнул носом и сказал, что ценит мой юмор.

- Она смеется над тобой, смеется! - закричала Катя и побежала от нас.

- Догоняй, ширинка, - сказала я остолбенелому кавалеру.

- Если человек интеллигентен, то это не значит...

- Садиться на цепь и демонстрировать свой кривой отросток, - кричала я. - И вали отсюда!

- Скажите еще: "Козел!" - насмешливо