Снег на Рождество

Я молча делаю уколы, чтобы снять алкогольную интоксикацию. Намочив полотенце в холодной воде, обкладываю им ее лоб. Капли падают ей на грудь… Наконец на безжизненном лице появились признаки жизни. Губы вздрогнули.

Ребенок посмотрел на мать… Сухонькая его ручка вдруг напряженно вытянулась, а потом повисла.

— Мама… мама… — шепнула ему женщина и стала старательно гладить по головке.

— Если можно, пусть ребенок побудет пока у вас, — попросил я ее. — Но только утром позвоните мне обязательно. Слышите? Обязательно.

— Хорошо, — проговорила она и вдруг, словно проснувшись, добавила: — Вот спасибо, вот спасибо, а то я было подумала, что она… умерла. — И тихонько, точно задувая невидимую свечку, она с ухмылочкой вздохнула. Ее длинные пальцы на левой руке, обхватившие ребенка, казалось, замерли, а на свободной, правой дрожали и прыгали. Со стороны казалось, они хотели пробежать по клавишам старого рояля, который стоял недалеко от нас, почти рядом в углу.

— Ну как, успели? — настороженно спросил водитель.

— Успели, — ответил я тихо и, усевшись, прикрыл глаза.

— Хорошо — значит, еще одна жизнь спасена, — и, замурлыкав песенку, тихо тронулся.

Я открыл глаза. Ярко освещенное окно на втором этаже, из-за которого доносился детский плач, печально и покорно закачалось, а потом и вовсе исчезло. Твердый, искристый снег блестел под светом фар. И телеграфные столбы, припорошенные снегом, походили на худеньких старушек, закутанных в белые лохмотья.

Я вновь закрыл глаза. Но мне не легчало.

«И неужели после всего этого, — думал я, — она имеет право называться матерью?..»

— Доктор, вас вызывают! — прокричал водитель.

— Спасибо, — прошептал я и взял холодную телефонную трубку.

Да, еще очень часто из-за взрослых страдают дети. Недалеко от нашей «Скорой» жили старик со старушкой. Такие ветхие-ветхие, совершенно седые, они редко улыбались, и часто в их лицах видел я странную грусть. Как врач, я объяснял ее повышенным давлением, которым они страдали. По утрам, когда на «Скорой» вызовов было мало, я заезжал к ним, чтобы измерить давление.

Что меня влекло к ним, что манило? Трудно сказать… Может, маленькая розовощекая девочка, которая постоянно находилась со стариками? Она носила на шее дешевые старухины бусы. Игрушек у нее почти не было, не считая клубочка разноцветных ниток, двух книжек да темного бинокля, на котором золотыми буквами было выгравировано «Санктъ-Петербургъ». Моему приходу она радовалась. Я давал ей конфет, а когда их не было, угощал сладкими витаминами. Порой она подолгу смотрела на меня, сжимая обеими руками фонендоскоп. Она, как и старички, почти не улыбалась, а все молчала и молчала. Иногда, прислонившись к стулу или к столу, погруженная в свои мечты, тихо сосала конфетку. Морщинки на носике и на руках да то и дело вздрагивающая худенькая грудь старили ее. Иногда она смеялась, когда я, вытаращив глаза и зарычав, топтался на одном месте, как медведь. И тогда морщинки на ее лице таяли, настроение ее поднималось, и она становилась удивительно красивой и счастливой. Старички, перебарывая недуг, тоже улыбались. Я ничего не понимал. Все думал и думал, почему девочка все время находится у них. И раз, развеселив ее, я ласково спросил: «Машенька, а ты чья дочка?»

Она умолкла. Но потом, сделав над собой усилие, тихо ответила: «Дядя доктор, я не дочка, я внучка».

Рано поутру получил странный вызов. Больной убежал из больницы домой, так как ему там не помогают. Надеется только на «Скорую». Да-да, так и заявляет диспетчеру его жена.

— Он что, у вас из психбольницы убежал? — спрашивает та ее. — Назовите адрес.

— Он из клиники для нормальных убежал, которая у вас под носом… Не приедете, буду жаловаться… — и со злостью бросила трубку.

Конечно, я не поверил ей.

«Как это так, — думаю, — убежать из образцовой, можно сказать, одной из лучших в Союзе клиник, в которую не так-то просто и попасть. Небось за нарушение больничного режима выписали его, а она нам мозги заливает, что сбежал».

— Ну и как же вы убежали? — спросил я больного.

— Да так вот и убежал, — нервно ответил он и, заморгав глазами, поджал под себя ноги. — Позвонил жене, она мне одежду принесла. Вот, думал, дома в ванне прогреюсь… Ну а оно… гляжу, вот не так-то было… Проклятье… точно кто иголки раскаленные в поясницу насовал. Чуть дохнешь, ужас как больно…

Продолжая расспрашивать больного, я осторожно осматриваю его. Выясняется, что у него опять, как и раньше в клинике, началась почечная колика. Я сделал уколы… И через двадцать минут вдруг пошел песок.

А потом он мне рассказал, как попал с коликой в клинику. В течение двух дней обследовали его и решили оперировать. К операции подготовили его, а оперировать не оперируют. День он так лежит впроголодь, два лежит, три. Ко всем больным подходят на обходе, а к нему нет, словно это и не он… Плюнул он тогда на операцию, стал питаться тем, что жена приносила или кто что даст. Обидно стало моему больному, что же, мол, такое приключилось, что не подходят к нему врачи. У медсестер спрашивает, а те ему — мол, не мы врачи, нам что прикажут, то мы и делаем. Набрался он смелости, тихонько заходит в ординаторскую и говорит: «Товарищи, я ведь уже несколько суток в предоперационниках числюсь, а вы и в ус не дуете… Если бы не женины передачки, то я бы, чего там грешить, и на тот свет переселился бы…»

Засуетились врачи было поначалу. Но потом, историю полистав, развели руками: извините, мол, что мы позабыли о вас.

А позабыли потому, что у них, мол, врачей ординаторских, неожиданно возникло расхождение во мнениях по моим снимкам и анализам с врачами кафедральными.

— Ну а когда же операция все же будет? — спрашиваю я.

— Не знаем, — разводят они руками.

— А кто ж знает? — взорвался тут я.

А они:

— Профессор… член-корр… Мы ждем его со дня на день. Вот приедет он, тогда все наше расхождение и разъяснится… оперировать вас или не оперировать…

Я чуть там было у них не заплакал. Думаю: «Человек я для них или всего лишь бумажный листок в истории болезни, ждущий записи профессора…»

— Раскланялся я тихо-мирно с врачами, — продолжал со вздохом мой больной. — Поблагодарил я за первый стол — диета такая есть, и за двойной гарнир, который они теперь мне для откорма назначили. А сам иду по коридору и пошатываюсь, пальцами в стену упираюсь. Нет, не от слабости, конечно, а от того, что в душе все изрыто, перепахано… И все из-за такого вот отношения ко мне. И тогда понял я, что в этой клинике никакая мне теперь операция не поможет.

А к вечеру тихонько позвонил я жене. Приехала она. И мы домой бежать.

С волнением слушал я рассказ больного, ибо никак не ожидал такого. Ну а еще через минуту-другую я удивился еще более, так как выяснилось, что больной оказался корреспондентом центральной газеты Минздрава. Однако обида обидой, а почечная колика шуток не любит. С трудом уговорил я его, чтобы он вновь лег, хотя бы в простенькую районную больничку.

А чтобы он вновь не сбежал, я рассказал стационарным врачам о случае, который произошел с ним.

Один раз приняли мы вызов: «Человек задыхается».

— Что с ним? — кратко спросила диспетчер, чтобы из этих кратких, торопливых слов понять, какой бригаде выезжать.

— Плохо с сердцем…

— «Скорая» выезжает, встречайте, — тут же ответила диспетчер.

В считанные секунды собрались, и с огромным риском (был гололед), пробившись сквозь толчею автомашин, мы на узеньком перекрестке выбрались на осевую и понеслись что есть мочи. Я в машине на ходу проверял реанимационную аппаратуру, и медсестра моя, худенькая, тоненькая, с крохотным бантиком в волосах, только в этом году распределившаяся к нам, всякий раз вздрагивала, когда, шикая, дергались шланги на кислородном баллоне. Сквозь стекло салона вижу лицо водителя. Мне кажется, мыслями он уже там, на вызове. Пот торопливо катится по его лицу. Губы сжаты.