Снег на Рождество

— Доктор, помогите, — шептала мать. — Он единственный у меня. Если что случится, больше не будет.

Я ненавидел тогда себя, свое врачевание, медицину. Я не верил в свои уколы, растолченные таблетки, которые добавлял в жидкость, предназначенную для промывания желудка. Ибо при таком состоянии ребенка даже дураку ясно, исход один — смерть. Как мне хотелось куда-нибудь скрыться или убежать. Ведь доктор и смерть не должны быть рядом. Доктор должен быть всегда над смертью, побеждать ее. А тут…

Автоматически, как говорится, для проформы делал я уколы.

— Миленький! Не бойся! — шепчу я.

Но он уже не то что не слышит, он, мне кажется, уже и не чувствует. Лицо сделалось бледным, носик заострился, дремотно сжались пальчики.

— Наверное, все.

А «Скорая» неслась по темным улицам, скользя на поворотах, и при виде приближавшихся автомашин завывала сиреной.

— Зачем вы безнадежных привозите? — спросил меня врач в приемном отделении.

Я поначалу промолчал. А потом, когда вышла его мать, тихонько сказал ему:

— Понимаете, он единственный у нее… Если что случится, больше не будет…

— Вот те раз, — хмыкнул тот и, словно что-то почувствовав, взял ребеночка на руки и побежал в реанимацию…

Утром я позвонил в стационар. И чудо — мне вдруг ответили, что ребенок жив. Большей радости в жизни не знал я. Хотелось плакать, кричать, прыгать на стены. «Это надо же, смерть отступила там, где дело ее было почти в шляпе…»

А потом мальчишка прислал мне письмо. Не знаю, может, мама помогала ему его написать. Но я все равно очень часто его перечитываю. Оно мне кажется самым сердечным и самым теплым из всех писем, которые я получал.

«Мой дорогой доктор! Здравствуйте! С большим приветом к Вам Миша. Я давно все собирался Вам написать, да все каникулы, да все дела. Три дня каникул пробыл с мамочкой, она болела, у нее то с сердцем было плохо, то с головой. Сейчас я стал кушать хорошо, ем почти все подряд, и живот не болит. Мамуля от радости, что я так хорошо кушаю, все плачет и Вас благодарит. Если бы Вы знали, как я часто видел Вас во сне, но только проснусь, а Вас уже нет. Я очень хочу Вас видеть. Мне бы хотя бы фотокарточку, я бы смотрел на Вас каждый день. Обязательно приезжайте к нам в гости. Вот, правда, погода у нас сейчас ужасная, кругом грязь. За водой и дровами я хожу в резиновых сапогах. Вчера ходил в магазин за продуктами. Купил несколько брикетов горохового супа, мяса, вермишели. Это все для мамы. Так все хорошо, но вот только сумку испачкал, и мама немного ворчала.

А еще я купил себе перчатки боксерские, занимаюсь боксом, но только дома. Мамочка на меня ругается. У нее при виде перчаток с сердцем становится плохо.

Я уже давно добрых слов Ваших не слышал. Приезжайте к нам обязательно. Мне так хочется посмотреть на Вас.

Не хочу заканчивать письмо, все-все хочу рассказать.

Передавайте привет от меня всем ребятам, которых Вы лечите и спасаете.

До свидания, мой самый дорогой и добрый доктор. Ой, чуть-чуть не забыл. Вы сами-то, глядите, не болейте, ведь погода сейчас очень плохая, можно простудиться.

Миша».

Трамвай, в котором я еду, то гудит, а то утихает, и тогда кажется, что риск опоздать на работу неизбежен. Но вот он опять засипел, засвистел, под моими ногами что-то забилось, потом раз-другой гукнуло. И он полетел, полетел вперед…

Перечитывая пожелтевшее от времени письмецо, я подолгу вглядываюсь в круглые буквы. И желание жить, работать становится все сильнее и сильнее.

Во время пауз между вызовами, когда отдыхаешь, слышно, как работает диспетчерская. Короткие, отрывистые слова наших диспетчеров звучат торопливо.

«Алло… Алло… Говорите… Сколько лет?.. Кто вызывает?.. Что болит? Алло, алло, что болит?.. Улица… Дом… Хорошо, хорошо… Встречайте…».

Кажется, пока у диспетчеров все спокойно. Но вот вызовы начинают следовать друг за другом, и врачебные бригады мигом разъезжаются.

«Алло… Алло… Скорее говорите адрес… Фамилия? Как не знаете? Ну хотя бы сколько ей лет?.. Роды первые?.. Подождите, одну секундочку… Алло… Сколько лет больному? Где упал? Подъезд какой? Этаж… Подождите, пожалуйста… Двадцать шестая, я «Планета»… Примите вызов… Центральная пожарная. Плохо с сердцем. Алло… По пути, улица Строительная, пять, квартира шесть, у ребенка оспа…»

Один вызов следует за другим. Диспетчеры не успевают отвечать. «Скорая» задыхается от вызовов. Давным-давно разъехались все бригады, и во дворе нет ни одной машины. Что теперь делать больному?.. Ждать? Ждать и страдать… Но ведь ожидание «Скорой» явление ненормальное.

Растерявшись от многочисленных необслуженных вызовов, наша самая молоденькая диспетчерша Иринка вдруг взяла из сумочной врачебную сумку и помчалась по ближайшим адресам обслуживать вызовы. Многие скажут: как же так, у нее, мол, нет образования? А долг? А опыт? Наверное, в тот день ее опыт помог больным. Она многим оказала первую помощь. И можно сказать, оказала ее грамотно, так как на те адреса, где побывала Иринка, второй раз «Скорую» не вызывали.

Главный врач, поутру узнав об этом, вызвал Ирину:

— Послушайте, мне себя не жалко. Мне вас жалко. За это вас можно по шапке и под суд. Ну что же вы молчите?

— Извините, — наконец тихо сказала она. — Извините… Мне ведь тоже, как вам, себя не жалко. Мне больных жалко.

Женщины на «Скорой» удивительно беспокойны. Почувствовав боль, беду, они часто спешат на помощь, ни о чем не думая.

Не успела Мария Антоновна доесть бутерброд, как поступил вызов: тракторист попал в аварию и в итоге получил тяжелейшую черепно-мозговую травму.

На улице мороз. А Марья Антоновна как была в халатике и в шапочке, так и уехала на вызов. Никто не напомнил ей про пальто, оставшееся на табуретке. И водитель тоже не обратил внимания на ее внешний вид. Когда такой вызов, разве об этом думаешь. Да и еще он был занят своим делом, знал, что Марья Антоновна медленной езды не любит.

Ветер свистел, стучал кулаками в кабину. И казалось, что от такого юркого морозца не уйти. Даже сугробы на улице не спали, они дрожали и съеживались от холода, точно старухи.

Марья Антоновна не думала о морозе: у нее было единственное желание — поскорее примчаться к больному. Впереди засветился красный огонек переезда. Шлагбаум опущен.

— Ну что же ты насупился? — сказала она водителю и тут же решительно добавила: — А ну давай дуй.

— А поезд?

— Он нас пропустит, — улыбнулась она и приказала тронуться.

«Уазик» под самым носом поезда счастливо юркнул и, поднимая за собой снежную пыль, вновь понесся как чумной.

Через час водитель вместе с больным привез на «Скорую» и Марью Антоновну. Он был в одном свитере, свою верхнюю одежду надел на доктора. Ее ноги еле ступали. А бесчувственные руки падали. Озноб тряс ее. Когда мы завели ее во врачебную комнату и чуть отогрели, она, возвратившись к своим мыслям, счастливо прошептала:

— А вы знаете, ребятки, я, кажется, его спасла… — и добавила: — Вы представляете… Нет, вы представляете… Ох, и дурачок же он, жена ему сына родила, а он напился…

Затем голос ее задрожал, заблуждал. В каком-то недоумении оглядев нас, она улыбнулась и, припав к кушетке, потеряла сознание.

Время тянуть нельзя. Общее переохлаждение организма, тем более длительное, штука опасная. Вместе с трактористом я повез ее в больницу.

Вдруг тракторист перестал стонать. Я испугался. Голова его была в крови. Измерил давление, сосчитал пульс, осмотрел зрачки. Как будто все хорошо. Эх, ну и дела…

В приемном покое врачи-терапевты занялись Марьей Антоновной. А мы со старым врачом-травматологом понесли больного в перевязочную. Переложили на стол. И тут он ожил. Да еще как ожил…

Я кинулся успокаивать его.

— Ничего страшного, — сказал доктор. — Ведь он просто пьяный: пошумит и перестанет. Может, даже алкоголь его и спас, — добавил доктор. — Обычно в таких случаях не всегда от травмы погибают, а большей частью от болевого шока. А в этом случае алкоголь притупил боль, то есть все это время как наркоз действовал. Ну а сейчас надо, сынок, спешить…