футбольное поле в лесу (СИ)

Из пункта такого-то в пункт такой-то движется событие та- кое-то. И в скобках: одно из событий начинается на мокром ночном причале, за край которого море пытается ухватиться стеклянными пальцами, да тщетно...

Пусть они пока что и движутся, куда им следует, да с соответствующими скоростями, а в памяти Попруженко возникает от-четливо, как наяву, неподвижная, яркая картина опустевшего лагеря для заключенных там-то и там-то, неподалеку от знаменитого соснового бора, простирающегося оттуда-то и оттуда-то туда-то и туда-то на столько-то сот километров. Вспоминаешь, что этот лес болен, что в нем не живут птицы и звери, точно мор проходит, и под ногами шуршит хвоя, и испытываешь страх от сопоставления несопоставимого: бор такой же покину-тый, как и лагерь. Человечество (какая-то его часть, населяющая сии места) озабочено: что же происходит с бором, этим чудом, этой гордостью края, этим уникальным явлением природы? Ведь погибает же бор без птиц, сохнет, и скоро, скоро, неудержимо... и так далее и тому подобное. Вот гибель бора, а вот расформирование лагеря. Пытаешься понять -- расформирование ли лагеря влечет за собой гибель бора, или же гибель бора проистекает от слишком длительного соприкосновения с лагерем...

Вслед за видением опустевшего лагеря столь же ярко возни-кает картина другого подобного заведения, на этот раз посевернее и повосточнее. Среди таежной чащобы -- бревенчатый те- рем словно бы какой-нибудь древний кремль, опорный пункт, или как там это еще называется у историков. И он тоже необитаем.

В окраинных районах памяти это слово (название, определение) в тумане, не проявляется...

И все это (что именно это?) надо расшифровывать, обдумывать, и есть ключи к этому - свидетельствуешь об опустении двух лагерей и не представляешь их живыми, а лишь мертвыми и даже нестрашными. Никакими.

...и всё это требуется расшифровать и обдумать...

Теперь дальше. "В том-то все и дело: если не знаешь, а де- лаешь -- то не грешник. А вот если знаешь и делаешь - тогда грешишь, и нет от (этого) ада спасения, и вечно в нем пребы-вать будешь, а единственное спасение (значит, все-таки есть!) именно в осознании этого ада и в надежде на день Страшного суда. Для кого-то страшного, а тебе, возможно, несущего спасе-ние". И далее: "Эта маленькая щелка (что еще за щелка такая, и не припоминаешь, возможно, прустовская, ночью светящаяся под дверью, но не ручаешься) открывает лирическому герою (видимо, Попруженке или точиле) некую истину, заключающуюся в том, что в любом замкнутом пространстве истина отсутст-вует, даже если это пространство - целое общество". Неужели целое общество? Да, именно -- целое общество. Оно замкнуто и, как следствие, не имеет истины. "Отсюда цинизм и презрение ко всем окружающим". (Что еще за окружающие такие, откуда взяться окружающим в такой час?)

Каждый из героев, в том числе и лирических, их же, лирических много, они все, прости Господи, здесь лирические, пытается постигнуть, когда же именно его событие начинается. У од-ного из персонажей оно совпадает с началом памятного рейса. Звучит с небольшими отклонениями повторение темы "ночного порта", когда я стою на краю ночного причала, вижу на той сто-роне залива освещенный пассажирский пароход, слышу сквозь толщу ночной тишины, пронизанной бесчисленными струйками дождя, жутко громкий голос чифа по судовой трансляции, обращенный на бак и на корму (подать, мол, прижимной и еще что- то в том же духе), а в это время стеклянные пальцы пытаются схватить мои ноги, но я каждый раз отступаю от края, и море, ни с чем падает вниз, в черную пустоту...

Что же это за герой, a? Не тот ли, что встречается несколько позже с останками морского чудовища? Или все-таки точило? А вдруг ночной порт присутствует в судьбе каждого из героев -- различные модификации различных портов в различные ночи?

Нет, это, конечно же, точило. Чуть позже он видит во сне белую яхту и красавицу в красном и потом, пройдя через уже описанное, оказывается (ловит себя) в столовой команды, там собрались моряки с его парохода, и гости, обитатели спасатель-ного бота, потерпевшие крушение чужестранцы, сборная солянка из людей разных рас, национальностей, народностей, гражданств, молодой ласковый гражданин из такой-то и такой- то страны, где все злы и белобрысы, крупный краснолицый

капитан сгинувшего судна, его жена - рыжая женщина с иссиня зелеными глазами и впалыми щеками, чуть хмурая, но и неожиданно улыбчивая, твой мастер, тоже крупный, боль-шой медвежонок, так ты сам его называешь про себя, еще один персонаж, почти мальчик с виду, но вглядываешься и понимаешь: умудренный опытом, и с серебряными нитями, как их называют, в черных прямых волосах, и с золотой цепочкой, лежащей на темно-коричневых мальчишеских ключицах, и подсиненные белки, и белозубая улыбка в сторону Люды, и се ответ ему. И все говорят на разных языках, но понимают друг друга, словно на твоем судне, во всей его атмосфере, воцаряется всеобщий язык, и всеобщая шкала ценностей, и идентичное понимание таких явлений, как любовь, дружба, счастье, а так-же несчастье и жизненный крах.

Чуть позже, или чуть раньше, или в настоящий момент видишь краснолицего капитана на открытой палубе у входа в над-стройку. Он смотрит заплаканными глазами в океанскую даль, поверх спасательного бота, медленно покачивающегося внизу. Подходишь, он как бы не видит тебя, то есть не замечает, не чувствует постороннего присутствия, тем не менее произносит фразу, обращенную именно к тебе. Он говорит на другом языке, но ты понимаешь и отвечаешь ему на своем языке, чужом для краснолицего, но и он понимает тебя, вы беседуете, и хотя ходите вокруг, да около, но и у тебя, и у него возникает полная ясность относительно состояния ваших душ и о тех причинах, что заставляют каждого из вас страдать и плакать. Ты не плачешь, то есть слезы не стоят в глазах, как у него, но всё равно можно сказать, что ты плачешь, внутренне, наружно же твое состояние проявляется в судорожных вздрагиваниях тела и невольных, очень смешных, как самому кажется, каких-то слишком уж те-атральных жестах, а именно - в заламывании пальцев.

Описываемое происходит днем, а дальше наступает ночь, а потом снова день, и снова работа в мастерской, и снова заседания в каюте Каребы, и снова споры, а душу саднит, уже наяву видишь женщину в красном, она, правда, уже не в красном, а в коричневых шортах, и в белой бобочке, и в японской шляп-ке -- полотняной белой панаме с волнистыми полями, обшиты- ми синей тесьмой. Ишь ты, все замечаешь! И тот черноволосый и смуглый парнишка с мудрым и добрым взглядом почтительно и нежно беседует с Людой на своем языке, и та понимает, и у нее уже что-то незнакомое, чуждое появляется во взгляде, случайно и мельком обращенном на тебя. Ты понимаешь: этап пройден, он уже далеко за кормой и остается все дальше и дальше, и нет

к нему возврата. И тут ловишь себя на том, что сам уже другой, что тоже проскакиваешь невидимую черту, отделяющую тебя от собственной истинной судьбы, и вступаешь в неизведанную и бескрайнюю полосу нового существования, где безнадежно одинок и где нет возможности понять другого, пусть даже говорящего на родном тебе языке.

Просто-напросто ты его не по-ни-ма-ешь. А?

Далее.

Восприятие мира раздваивается. Видишь мир (и внешний и внутренний) как бы со стороны, с высоты, охватывая события в их взаимодействии, и понимаешь разумную закономерность, приводящую весь этот сложный механизм (и внешний, и внутренний) в действие. Но видишь также лишь отдельные фрагменты мира, которые воспринимаешь зрением, да-да, зрением, дву-мя глазами, и не видишь ничего, что расположено за непрозрачными переборками, дверьми. Живешь данным мигом, забывая происходящее миг назад и не предугадывая случающегося в миг следующий. Оказывается, способность к первому типу видения (как бы со стороны, с высоты) утрачивается, и теперь мысли тебе диктует, поступками руководит фрагментарное восприятие действительности.

В душной тьме мерцает мутный круг иллюминатора. Вскакиваешь с койки, поднимаешь руку в надежде поймать дуновение прохладных струй из кондиционера и чувствуешь дунове-ние, но этот факт еще безнадежнее погружает тебя во тьму и духоту непонимания окружающего. Вырубаешь кондиционер, отдраиваешь иллюминатор и вдыхаешь густой и влажный воз- дух тропиков, слышишь, как чуждый спасательный бог ударяется, покачиваясь, о спущенную к воде площадку парадного трапа и ощущаешь одновременно чуть воспринимаемые человеком содрогания от этих легких ударов всего огромного тела па-рохода.