футбольное поле в лесу (СИ)

За мелководьем качается в мареве раскаленный берег с призрачно мерцающими портовыми сооружениями. Над свалкой те- чет прозрачное облако дыма. Берег далеко. А край барьерного рифа рядом, в нескольких шагах. За ним начинаются глубины, полные тайн. Там обитают акулы и свирепые морские рыбы, тс самые чудовища, останки одного из которых...

Они нс угрожают нам. Поверхность барьерного рифа, как бы заваленная каменными глыбами, лишь метра на полтора залита водой. Сюда крупные морские хищники пробраться не в состоя-нии. Но они ждут нас там, справа, за краем барьерного рифа.

- Смотри! Смотри!

Далеко впереди на какое-то мгновение появляется среди камней голова, обтянутая резиновой шапочкой и в маске, вспыхивающей под лучами тусклого солнца, и снова исчезает под ис-крящейся поверхностью. С трудом слышу далекий крик.

Не слышу, а угадываю. В жаре звуки словно бы плавятся и испаряются.

Стараясь не прикасаться к камням, но теряя равновесие и всё же, задевая обжигающую слизь, устремляюсь к Симонен-ко. Он выныривает совсем рядом.

- Смотри же! - восклицает он.

Крик столь же слаб, что и раньше, от приближения не усиливается...

Пыряю. Глубокий синий цвет так прекрасен, так страшен, что ничуть не удивляет появление узкого акульего тела с матовым, фосфоресцирующим брюхом, висящего среди этой ослепительной бездны словно бы в безмерном увеличительном стекле. Исчезновение акулы остается незамеченным - она как-то вдруг пропадает, растворяется без остатка, своим исчезновением усиливая общее ощущение чуда.

...Нет, действительно, вода - гигантское увеличительное стекло.

Вижу не так уж далеко красное днище какого-то судна, но, вынырнув, с большим трудом обнаруживаю небольшой катерок далеко-далеко среди шквальной пены открытого моря. Но и катерок не вызывает у меня интереса. Глазами свирепой морской рыбы, обитающей в темных глубинах, прямо здесь, под барьерным рифом, куда и взгляд-то страшно опустить, я вижу оттуда снизу две розовые личинки, висящие возле неровного края рифа на фоне желто зеленого пятна солнца. Эти две личинки - мы с Симоненко. Стоит ли удивляться, что свирепая морская рыба при виде столь легкой и приятной добычи, стремительно поднимается из глубин и, создавая воронку, втягивает в свою пасть сии аппетитные дары суши (фрукты суши).

Что же касается наших с Симоненко сумок, то они уже на- биты дарами барьерного рифа - кусками коралловых веток, выломанных с помощью ломика, разлапистыми караколамп. Из этих прекрасных раковин, напоминающих слепки с кисти гениального пианиста, через несколько дней мы извлекаем моллюсков и вообще приводим раковины в товарный вид. Однако сей- час они, эти дары моря, кажутся нам, во всяком случае, мне, ненужным хламом...

Механик беззвучно смеется, показывая крепкие, коротко-ватые зубы, вправленные в розовые десны великим ювелиром - природой.

Вопрос профессионала любителю:

- Производит впечатление акула в естественных условиях?

Не отвечаю, жду шутки, но следует серьезно произнесенное:

-- На меня все это тоже производит сильное впечатление.

Профессионал расписывается в том, что перед природой- матушкой все равны, и мы еще по пояс в той же горячей воде отправляемся назад, к маяку, к заждавшемуся нас там Б., пока еще живому

Как и в ночь прибытия, причал снова пустой и чистый, точно пол в комнате. Укутанные с головой в белое фигурки (вид сверху) рачительно и скрупулезно подбирают с причала в ладо- ни черепки и крошки (остатки груза, просыпавшегося из меш-ков), напоминающие осколки глиняной посуды, следы какой-то там цивилизации, и ссыпают в аккуратные кучки на расстеленные обрывки бумаги. Это корм для красочных местных коз, на- поминающих мохнатых тропических рыбок. Не по размеру, ра-зумеется, а по сложению. Можно рекомендовать этих коз в качестве персонажей для знаков почтовой оплаты какой-нибудь страны, где любят помещать на марках разную живность. Сбор корма напоминает археологические раскопки, освобождающие от многовековых, тысячелетних наслоений древние поверхности. Из тьмы времен на обозрение современников открываются тускло мерцающие рельсы, положенные вдоль причала и скрытые ранее пылью и черенками...

Двое пожилых швартов щи ков в белых юбках макси и морских фуражках с неимоверными усилиями приподнимают и сбрасывают с чугунных тумб толстые петли продольных и прижимных концов. Те медленно отползают к краю причала и с вы-соты плюхаются в воду, напоминающую темное стекло.

Вспенив гладкую поверхность, буксир вытягивает судно на середину неширокого залива. Минуя длинный причал, сплошь заставленный судами и заваленный грузами, пароход через узкую горловину выползает, наконец, из порта. Вот бурое здание элеватора, напоминающее обойму для монет. Напротив, на другой стороне горловины, по левому борту - чахлая конструкция маяка. В перламутровом утреннем воздухе, знойном, как в полдень, светится на его цоколе латунная табличка, свидетельствующая о трагической гибели матроса. Поодаль -- темные призраки знакомых товарных вагонов на фоне вечно дымящейся свалки.

Буксир отцепляется, судно идет своим ходом, но штормтрапу туземный лоцман спускается на ожидающий его катер, кото-рый точно прилипала присосался к нашему борту.

Прежде чем спуститься с капитанского мостика в свою каюту, заглядываешь в радиорубку. Она снова функционирует (в чужеземных портах радиорубки опечатываются местными властями). Начальник в наушниках сидит во вращающемся кресле перед пультом. Гладко выбритые щеки блестят, как лакированные. Словно бы раскатывая коротковатыми пальцами хлебный шарик, начальник работает на телеграфном ключе. Его лицо обращено в сторону двери, в которую ты заглядываешь, но он не замечает тебя. Губы шевелятся, неслышно произнося одну за другой буквы, выстукиваемые на ключе. Ты же не толь-ко слышишь писк, но и видишь выскальзывающие из-под его пальцев шарики морзянки. Эти шарики одного размера, но разных цветов. Они летают по радиорубке, сталкиваются в воздухе, отскакивают от угловатой аппаратуры и железных переборок, наполняя пространство шуршанием и тресками эфира.

Теперь, когда рок-проза в основном придумана и в значительной степени записана и дело остается за малым - начать и кончить, уточняешь детали. Для этого несколько слов посвящается домашней работнице одного из будущих персонажей, того самого, что из экспедиции в удивительный район, отдаленный и суровый, привозит живой экспонат - доселе никем и никог-да, как ему кажется, нс виданное существо, коего помещает в лабораторию руководимого им научного учреждения. Что же это за слова? Вот они: "Молодая крестьянка, убежавшая в город из нелюбимой деревни, сильно пахнет парфюмерией -- румяна- ми, кремом, духами, пудрой и чем-то еще. Еще от нее несет стужей, источаемой оренбургским платком и чахлым пальтецом. Как-никак с мороза. С мыслью, что он, снежный человек, много места не занимает, проникаешь в утреннюю квартиру москов-ского дома начала каких-то там годов от момента, когда ответ-ственный квартиросъемщик просыпается и на пути в уборную встречается вдруг с тем странным, даже жутким взглядом из-под тоненьких, как пергамент, век, и до внезапно начинающего звучать резкого электрического звонка.

Сняв цепочку с входной двери, хозяин квартиры, уже одетый, впускает домашнюю работницу. У девушки ярко накрашены губы, выщипаны и заново наведены по вспухшей коже ко-ричневым карандашом брови, она напудрена и надушена и пахнет кроме этого и морозом еще, и парным молоком, как во-обще пахнут все девушки в определенном возрасте и определенном душевном состоянии.

Что же происходит в промежутке от момента пробуждения до прихода домашней работницы? Происходит следующее: хозяин (в данном случае не карликового пинчера - помните? - а квартиры и того странного существа в мужских подштанни-ках, свернувшегося чуть ли не клубком, по-кошачьи, на клетчатом резиновом половике под входной дверью) уносит странный глянцевый, вдруг вздрагивающий взгляд в ванную комнату, где поспешно закрывается, накидывая проволочный крючок на гвоздик, криво вбитый в раму двери, словно этот хлипкий крючок способен удержать врага, желающего проникнуть сюда с тем, чтобы разделаться с хозяином.