Сундук с серебром

В воскресенье она отправилась в приход, пробыла там до вечера и привела с собой бледную и робкую девушку. Родом она была из Новин, из бедной семьи, где люди пухли с голоду; из дому она ушла с радостью.

С ее появлением Ерамы уже меньше чувствовали ту большую перемену, которую принесли в их жизнь близнецы. Дети вскоре привыкли к своей тихой, грустной няне. Тоне и Марьянца днем могли работать без помехи. Каждый вечер Мицка и Анка встречали родителей перед домом и хныкали, пока их не брали на руки.

Так миновало самое трудное время, когда Ерамам приходилось нести на себе тройную тяжесть, и бремя, которым были для них Мицка и Анка, становилось все более легким и незаметным. Девочки быстро росли; через несколько лет нужда в няньке отпала. Они уже сами могли сделать для себя, что нужно, когда родителей не было дома: устав, они ложились где-нибудь в тени и засыпали. Они наполняли дом веселым щебетом, говором и смехом, ссорами и плачем.

Тоне улыбался и думал, что в ерамовском доме еще никогда не было такого оживления. Когда дочери подросли, отец стал ими заниматься больше, чем прежде. А они как-то отошли от матери и обратили всю свою любовь на него, потому что он старался их позабавить, подкидывал их на коленях — обеих сразу, поднимал под самый потолок, пел им смешные песенки и делал игрушки.

Конечно, все эти игрушки были игрушками для мальчиков. Хотя Тоне давно забыл о своем детстве, теперь ему живо вспомнились те дни, когда он бегал вокруг дома в одной рубашонке. Казалось, будто и сам он стал немного ребенком. Он учил дочек строить домики и хлевы, плел для них корзиночки, делал маленькие сани и грабли, вырезал им из дерева тележку и маленького бычка, корытце для воды и трещотку. В один из воскресных дней он даже соорудил для них на речке водяную мельницу с колесом. Девочки смеялись от радости, и отец смеялся вместе с ними. Немного сконфузился, когда сосед застал его за этим занятием.

— Дети есть дети, — сказал он в свое оправдание.

У девочек в общении с отцом развился несколько мужской характер. Особенно у Анки, которая по натуре была жестче Мицки, не интересовалась ни кухней, ни куклами и не чувствовала особой привязанности к матери, хотя Марьянца по-прежнему не могла скрыть своего пристрастия к ней. В разговорах сестры не нежничали и говорили друг о друге так, точно они мальчики, а не девочки:

— Он меня ударил, озорник, — жаловалась Мицка на Анку.

— А ты меня первый, камнем, — врала Анка, не останавливавшаяся ни перед чем, когда дело шло о ее интересах.

Тоне и Марьянца, отдыхая от работы, наблюдали, как их дочки копошатся на обочине поля, городят частоколы из палочек, и дивились, что малыши в своих детских потехах более неутомимы, чем взрослые в своей работе.

— Растут, — сказал как-то Тоне.

— Скоро нас перегонят, — вздохнула жена. — Помощницы тебе будут, когда я помру.

У Тоне при этих словах сжалось сердце: он не любил думать о смерти.

— А вот ни помощника, ни хозяина у нас не будет, — медленно и задумчиво проговорил он.

Марьянца долгим взглядом окинула мужа. Она почувствовала — Тоне высказал то, что с давних пор носил в своем сердце. А что она могла ему ответить? Это тяготило и ее тоже, но словами горю не поможешь. Что кому на роду написано, то и сбудется.

Летом, когда над землей дрожало знойное марево, когда стрекозы летали с куста на куст и только от леса и воды веяло прохладой, Марьянца жала траву невдалеке от ручья. Сама того не заметив, она наступила на гадюку, и та ужалила ее в голую ногу.

Марьянца вскрикнула и отскочила в сторону, но тотчас же убила змею серпом, перерезав ее пополам. Рана была едва заметной, точно от укола тернового шипа. По ноге текла тоненькая струйка крови, спекаясь над щиколоткой красной ягодой.

Сорвав лист подорожника, Марьянца вытерла кровь и далеко отбросила листик. Потом срезала однолетний ореховый побег, нанизала на него обе половинки пестро разрисованной гадюки и повесила на куст, чтобы отпугивать змей. Мертвую гадюку тотчас облепила мошкара.

Анка, бывшая с матерью, во все глаза глядела на обрубки змеи, висевшие в ярком солнечном свете над ее головой.

— А почему надо обязательно однолетнюю ореховую ветку? — спросила она.

— Иначе гадюка снова оживет.

— Даже если перерезана?

Мать не знала, что ответить. Она продолжала жать, стараясь держать укушенное место на солнце. Нога болела все сильнее, и Марьянце показалось, что голень отекает. Там, где была только маленькая ранка, появилась краснота и припухлость, грозившая разлиться по всей ноге, от щиколотки до колена.

Через некоторое время Марьянца отложила серп и села у тропинки.

— Что с вами, мама? — спросила Анка.

— Нога болит, — ответила та. — Домой надо идти. Собери в корзину то, что я нажала, и иди за мной.

Марьянца двигалась с трудом. Нога совсем онемела. По дороге она выломала палку и шла, опираясь на нее. Подойдя к дому, Марьянца почувствовала, что теряет сознание, и, едва добравшись до лавки, упала на нее.

Собрав последние силы, Марьянца приложила к ранке земли, чтобы унять жар. Боль расходилась по всей ноге; начался озноб, как в лихорадке. Марьянца легла в постель.

Мицка позвала отца, который косил на лугу, повыше дома. Он пришел и, удивленный, остановился у кровати.

— Гадюка меня ужалила, — сказала Марьянца.

— Покажи!

Ему стало не по себе, даже дрожь пробежала по телу. Склонившись, он пощупал ногу жены около раны.

— Ай! — вскрикнула она. — Если не полегчает, то всю ночь спасу не будет.

— Если не полегчает, придется заговорить, — веско заключил Ерам.

Но легче не стало. Мышцы сводило судорогами, боль стала невыносимой. Марьянца стискивала зубы и стонала; время от времени она теряла сознание.

— Надо идти, — решил Тоне. — Пойду! — И наказал Анке: — Смотри за матерью. По дороге я кликну Мицку.

Он зашел за хлев и поглядел на луг. Под дубами Мицка ворошила сено.

— Мицка! — крикнул он, набрав полную грудь воздуха. — Ступай домой!

Девочка побежала вниз по склону. Тоне стремительно зашагал по саду, подобрал по пути зрелую грушу и сунул ее в карман; перескочив через ограду, он угодил в канаву с водой, так что всю дорогу в башмаках у него хлюпало. По лесу он шел напрямик, продираясь сквозь чащу и перебираясь через кучи валежника, пока наконец не выбрался на тропу.

Старый Робар, за которым он шел, ворошил на своем покосе сено, попыхивая коротенькой трубкой.

— Идем скорей со мной! — не помня себя, крикнул Тоне, у которого не выходил из памяти растерянный взгляд жены, провожавший его до дверей.

— Что случилось?

Узнав, что жена Ерама в опасности, старик выбил трубку, сунул ее в карман и положил грабли на плечо.

— Погоди, я сейчас.

Старик пошел к дому. Четверть часа ожидания показались Ераму вечностью. Когда сосед вернулся, они двинулись в гору. Погрузившись в тревожные мысли, Тоне едва отвечал разговорчивому старику Робару.

Они пришли. Широко раскрытые испуганные глаза Марьянцы искали чего-то под потолком. Лицо ее поминутно искажалось судорогой боли. Нога лежала на подушке, голая, распухшая, горячая, дрожащая мелкой дрожью.

— Больно? — спросил Робар.

Марьянца только кивнула.

— Скоро полегчает, — важно сказал старик и снял шляпу.

Он полез в карман и вытащил оттуда маленькую книжечку в пергаментном переплете, огарок тоненькой восковой свечки и кусок свинца величиной с боб.

— Марьянца, гадюка тебя укусила или просто воспалилась нога? — спросил он.

— Гадюка это была, — медленно проговорила Марьянца. — Я ее убила.

Робар зажег свечу и снова повернулся к больной, которая казалась уже более спокойной.

— Марьянца, веришь ли ты в заговор? — спросил он. — Если не веришь, он тебе не поможет.

— Верю, — ответила она истово.

Старый Робар опустился у кровати на колени и положил свинец на рану. В левой руке он держал свечу, в правой — раскрытую книжечку.