Сундук с серебром

— У наших детей свадьбы будут пошумнее, — утешал Тоне свою молодую.

Назавтра жизнь потекла по-прежнему, с той лишь разницей, что Тоне спал уже не на печи, а с женой на кровати. На разговоры они времени не тратили, трудясь, как тягловый скот: копали землю, чтобы засеять ее, и жали, чтобы было что есть.

От звонкого весеннего ливня до осенних заморозков, первого снега, буранов и обвалов; от подснежников, крокусов, морозника и калужниц, от сережек орешника и заячьих лапок вербы к зеленой листве и щебету птиц, к созреванию хлебов, стрекоту кузнечиков, цикад и шипению гадюк, к аромату трав и мерцанию светляков, через костры Ивановой ночи и дальше, как хмельная, валила жизнь. Мимо земляники, малины, ежевики и терна до первых черешен и груш, мимо всех этих сладких плодов с заманчивыми названиями, плодов, которые Бог рассыпает по холмам, прячет среди шипов, скрывает под листьями и громоздит за заборами, — мимо всех этих благ и красот ступает тяжелая, медлительная и натруженная нога человека, с вязкой пашни на дорогу, с крутого склона в котловину, с луговины на скалу; спина уже с утра ноет от усталости, а после полудня снова сгибается под тяжестью мешка или корзины, так что не взглянешь ни на солнце, в котором купается Плешец, ни на облака, под которыми реет орел. Вечером рука зачерпывает из миски и, едва донеся ложку до рта, устало ложится рядом с другой, пока челюсти неторопливо жуют. А в мыслях одно только завтрашнее утро, начало новой работы, которая ждет неотступно и с которой за один день не управиться.

Все это стократно было пережито Тоне и Марьянцей. Кололи дрова на колоде, укладывали сено под крышу, засыпали картошку в погреб, откармливали скотину, чтоб нагуливала жир, прибавили в сундук еще малую толику талеров; они легли на тот столбик, что сделался пониже перед свадьбой, и снова вырос после получения приданого Марьянцы и продажи коровы, которую заменила телка.

Обманывался Тоне или так оно и было? Ему казалось, что в этот год достатку в доме стало больше. Жена пополнела, выглядела еще сильнее и здоровее, чем прежде, и была мужу надежной помощницей. В разгар страды Тоне не раз с тихой благодарностью вздыхал, думая, как ему повезло, что он ее нашел.

Осенью Марьянце несколько раз делалось так худо, что она поневоле бросала работу и садилась отдохнуть.

— Что с тобой? — спрашивал муж.

— Больно тяжела стала, — улыбалась она в ответ.

Не успели они снять последние груши и убрать под крышу репу и капусту, как Марьянце пришлось лечь.

— Не могу больше, — сказала она. — Сходи за какой-нибудь женщиной.

— Прямо сейчас? — оторопело спросил Тоне; была полночь.

— Завтра может быть слишком поздно. Слишком поздно? Эти слова подхлестнули Ерама.

Он торопливо обулся и зашагал так стремительно, что тень его в лунной ночи скачками неслась за ним: казалось, она и вовсе оторвется от него. «Теперь вот я бегу, — перенеслась его мысль в прошлое, и сердце сжалось от раскаяния. — А когда умирала мать, я и не пошевельнулся». Он смотрел, как подковки его сапог высекают искры из камней на дороге, и думал: «Живому надо помогать, а мертвому уж не поможешь…» Он думал о жене, о ребенке, которого еще не было, и смутно представлял себе свою будущую жизнь.

Занятый своими мыслями и заботами, он не замечал зловещих теней, не боялся призраков, как когда-то. Возвращаясь через час тем же путем, он мчался саженными шагами и злился на женщину, которая семенила позади и, казалось, ничуть не спешила. Когда они добрались до дома, Тоне был весь в поту, и от волнения его знобило.

Как полоумный, он влетел в комнату и увидел жену, которая, стискивая зубы, хваталась за спинку кровати и выгибалась дугой, точно силилась подняться и взлететь вверх.

— Скорее! — крикнул Тоне женщине, неторопливо входившей в горницу.

— Погоди, дай дух перевести! — ответила та и села на лавку. — Да не бойся ты, не помрет она у тебя, еще поживете.

Марьянца родила дочь. Повитуха положила ее на печь. Тоне молча разглядывал старообразное, сморщенное личико. Через некоторое время женщина положила рядом с первой девочкой вторую.

— Две? — удивился Тоне и поглядел на жену.

Она улыбалась.

— Двух работниц тебе принесла, — ворковала повитуха. — А на следующий год бы — двоих работников, вот и довольно будет.

Тоне был рад. Он стоял у постели и смотрел в лицо жены, светившееся теплом и нежностью.

— Марьянца, если дело пойдет так… — сказал он.

— А что, неладно это?

— Да нет, — испугался он, — я ничего не говорю. Лишь бы ты была здорова.

Но Марьянца долго не выздоравливала. Не скоро она смогла встать. Тоне едва справлялся с работой. В доме и в хлеву воцарился беспорядок, присутствие чужих женщин тяжелым бременем ложилось на хозяйство.

Однажды Марьянца поднялась, но ненадолго. Она была еще очень слаба и с трудом дотащилась до хлева. Потом она снова слегла и пролежала два дня. До самой весны она часто прихварывала, румянец никак не хотел возвращаться на ее щеки. Лишь с первым теплом, начав полоть, она почувствовала себя лучше.

— Если работа тебе во вред, отдыхай, — говорил ей Тоне. В глубине души он был доволен, что жена взялась за дело, но из-за детей боялся, как бы она не умерла.

— Мне только на пользу, если я немного подвигаюсь, — отвечала она. — Теперь я окрепну. А знаешь, я уж боялась — что-то со мной будет…

Лето вернуло ей силы. Лицо у нее загорело, она трудилась с утра до вечера. Все же она чувствовала, что здоровье у нее не то, что прежде, но никому не говорила об этом.

Девочек, рождение которых стоило матери здоровья, нарекли при крещении Марией и Анной. Обе были здоровые, пухлые, пили молоко, возились в траве и росли не по дням, а по часам.

Мицка, правда, сначала немного прихварывала, но за несколько месяцев выправилась так, словно ничего и не было. Разве что это ее сделало чуть помягче нравом. Мать любила ее не так, как Анку, хотя Мицка походила на нее больше, даже чуть-чуть косенькая была вроде матери. Может быть, именно поэтому Тоне оказывал ей предпочтение; девочка, чувствуя себя любимицей отца, льнула к нему. При каждом удобном случае он брал ее на руки и подбрасывал. Неловок он был притом донельзя и часто забывал, что в руках у него ребенок, а не топор.

— Не понимаю, чего это она хнычет, — дивился он.

— Сам-то ты хорош! — ласково укоряла его жена, с преданной любовью смотревшая на дочек. — Зашиб ее, а еще спрашиваешь.

— Ну ладно, ничего ей не сделается! — недовольно буркал отец.

И каждый раз Марьянце приходилось отбирать у него Мицку и успокаивать ее в своих объятиях. На том дело и кончалось — никогда они с мужем всерьез не ссорились из-за детей. Хватало других забот. С рождением девочек семья выросла вдвое, вдвое выросла радость, а работы стало больше в три раза.

Прежде супруги ложились в постель усталые, спали крепко и утром вставали отдохнувшими. Теперь они просыпались по нескольку раз за ночь. Зажигали лампу и склонялись над большой колыбелью. Порой им случалось утром проспать, и их застигал врасплох дневной свет, лившийся в окна. Работая в поле, Марьянца то и дело подымала голову и прислушивалась, не плачут ли дети. Тоне, косивший траву в саду, вдруг бросал косу и мчался домой, а когда он прибегал, там все было тихо. Беспокойство о дочерях пересиливало заботы о хозяйстве и скотине. Оно переполняло сердца родителей, пронизывало каждую жилку, томило их с утра до вечера, с вечера до утра. Они валились с ног от усталости, чувствовали себя связанными по рукам и по ногам и со страхом думали о приближающейся страдной поре.

— Трудно нам будет, — как-то вечером сказал Тоне. — Может, няньку возьмем?

Марьянца посмотрела на него. Эта мысль уже много раз приходила ей в голову, но она не решалась высказать ее. Да и характер у Марьянцы был такой же необщительный, как у Тоне, и только самый крайний случай мог заставить ее терпеть в доме чужого человека.

— Что ж, я не против, — сказала она.