Сундук с серебром

Разговор их обычно вертелся вокруг соседей или близких и давних событий. Толковали они об этом с такой медлительностью, словно старались расходовать не более одной истории в месяц. Оба они не замечали, что тот или иной рассказ повторяется уже в третий раз и не становится от этого ни более интересным, ни более поучительным, чем в первый раз.

В конце концов, повелось так, что, умолкнув, они погружались каждый в свои мысли, а потом вдруг переглядывались и улыбались друг другу. В безмолвии длинных зимних ночей, когда лампа, догорев, гасла сама собой, а от печи веяло теплом, Тоне преследовала мысль о Марьянце. Все чаще его взгляд невольно останавливался на ее груди, на широких бедрах. От безделья и безлюдья возникали грешные мысли и представления, столь живо встававшие перед его глазами, что он вздрагивал. Проснувшись среди ночи, он прислушивался к дыханию девушки, спавшей у окна. А Марьянца, будто догадываясь о его помыслах, внимательно поглядывала на него и все чаще усмехалась, поднимая глаза от вязания.

Однажды Тоне отпер расписной сундук, поднял потайное дно и подозвал ее:

— Марьянца!

Девушка подошла и, как зачарованная, застыла перед сундуком. Удивленными и немного грустными глазами она смотрела на блестящие столбики монет, и щеки ее горели, как у ребенка. Она вытерла руки о фартук, точно собираясь дотронуться до денег, но не нагнулась и не вымолвила ни слова.

— Ну что? — глухо и сдержанно проговорил Тоне.

— Хе, — коротко засмеялась она и поглядела на него. Горло у нее перехватило, голос оборвался.

— Не придется мне голодать на старости лет.

— Да-а.

У Марьянцы рот наполнился слюной, веки стали тяжелыми. Ей не случалось и мечтать о таких деньгах, а тем более видеть их. О том, что в сундуке у Тоне лежит такое богатство, ей и в голову не приходило. Этот старый холостяк, нескладный вроде нее, неизмеримо вырос в ее глазах. Она хотела повернуться и выйти в сени, но не могла тронуться с места.

Тоне смотрел на нее, но чувств ее не понимал. Он снял с первого столбика большой талер и протянул ей.

— На, — с некоторой неловкостью сказал он. — Пусть он твой будет.

Она взяла монету, посмотрела на вычеканенный там профиль, потом на Тоне и тихо поблагодарила. Тоне запер сундук и повесил ключ на пояс. Выпрямившись, он приложил палец к губам.

— Смотри, никому ни словечка.

— Что я, дура, что ли? — ответила Марьянца и завязала талер в кончик платка.

С этого дня, как заметил Тоне, она ходила будто завороженная, взгляд у нее стал другой, она сделалась молчаливой и задумчивой. Тоне же, наоборот, был теперь разговорчив, что-то веселое и озорное зашевелилось в его душе. Хотя от мыслей о женитьбе он был по-прежнему далек, он искал слов, которые помогли бы ему незаметно сблизиться с Марьянцей.

Как-то вечером он рассказал ей историю о крестьянине, который прятал сына от девушек, а тот все-таки захотел обзавестись «чертенком».

— А это не ты был, Тоне? — засмеялась Марьянца.

Тоне был слегка задет. Он молча встал и полез на печь.

Погасив свет, легла и Марьянца, сон все не приходил к ней. Она беспокойно ворочалась с боку на бок и вздыхала. Тоне прислушивался, и ее беспокойство словно гладило его ласковыми пальцами. И он тоже вздыхал.

В начале марта потеплело и на обращенных к солнцу склонах появились проталины. Тоне и Марьянца несколько дней подряд почти не смотрели друг на друга и не перекинулись ни единым словом. Они налегли на работу, точно упустили Бог знает сколько времени и теперь стремились наверстать потерянное. Каждый раз, когда их руки встречались, они их тотчас отдергивали, словно боялись прикоснуться друг к другу.

Однажды в воскресенье, когда из-за оттепели следовало ожидать снежных обвалов и идти в церковь было опасно, они остались дома. Тоне нервно шагал по горнице, а Марьянца, присев к столу, вдруг тихонько заплакала.

Тоне заметил ее слезы, но поначалу прикинулся, будто ничего не видит и не понимает — дурак дураком. Он еще два-три раза прошелся по горнице, а потом все-таки не удержался и невольно заглянул ей в лицо: она утирала глаза передником и сморкалась в него. Тоне не мог больше этого вынести и остановился перед ней.

— Ну, как же теперь быть? — спросил он.

Причина этих слез была ему известна, тянуть из Марьянцы клещами ее тайну не приходилось.

— Как? — Марьянца смотрела на край мокрого передника и всхлипывала. — Сам знаешь как.

Нет, он этого не знал. И если бы даже знал, то в эту минуту не мог бы высказать. В душе он сердился на себя и, пройдясь еще несколько раз из угла в угол, остановился перед изображением святого Флориана, будто собираясь просить, чтобы святой избавил его от того, что уже несколько дней жгло его как огнем.

— А ты думала, что я колода бесчувственная?- — снова разозлился он, но и на этот раз больше на себя, чем на Марьянцу. — Ты бы еще больше стонала да ворочалась на кровати.

И, подзадорив себя такими словами, он вопреки своему обыкновению грохнул кулаком по столу.

— Ты же ни словечка не проронила, ни единого словечка!

Марьянца несколько мгновений изумленно смотрела на хозяина. Ничего подобного она, как видно, не ожидала. Протекло довольно много времени, прежде чем она пришла к молчаливому решению. Слезы снова полились по ее лицу, она встала и принялась укладывать свои вещи в узел. Она делала это медленно, с какой-то покорностью судьбе, без капли ожесточения.

Тоне наблюдал за ней. Боязнь одиночества пересилила в нем раздражение.

— Я не говорил, чтобы ты уходила, — проговорил он.

— Так мне остаться? — спросила она и выпрямилась, обратив к нему свое круглое сияющее лицо, на котором глаза косили больше, чем обычно.

— Раз не сказал «уходи», — значит, оставайся.

— За работницу?

— Если не за работницу, — откашлялся Тоне, — так за хозяйку.

Он был рад, что она подсказала ему ответ, иначе у него не повернулся бы язык.

Марьянца, уже увязавшая свои пожитки, положила узел на лавку и села к столу, благодарно глядя на Тоне сквозь набегающие слезы. На ее толстых губах заиграла улыбка, разлилась по лицу и засветилась в глазах. Тоне отвел взгляд, сознавая всю важность этой минуты. Он спустился в погреб, принес оттуда водки и предложил Марьянце, точно это она сваталась за него. Выпил и сам. Потом он принялся шагать по горнице, медленно переводя свои мысли в слова.

— Завтра пойдем к священнику, — сказал он, — если дорогу малость подморозит. Тебе надо будет дома побывать…

— Так ведь обвалы.

— Я тебя провожу. Можно и подождать денек. А что насчет остального, то мое хозяйство ты знаешь, меня тоже. А с твоим приданым как?

— Сколько-то денег дадут да три штуки холста. И еще отец телку обещал.

— Телка бы пригодилась, — повеселел Тоне. — А то Цикана стара стала, продавать пора.

— Если только отец не передумает.

— А чего ему передумывать? — рассердился Тоне.

Марьянца промолчала.

Священник принял Тоне благосклонно. Заметив, что проситель вымок до пояса, он отвел его в кухню посушиться и согреться, налил ему вина. Тем самым у дела, с которым Тоне явился, отпала половина торжественности и официальности. Старый холостяк на четвереньках перебрался через три снежных завала, одолел глубокие промоины, полные талой воды, но все это было ничто по сравнению с тем, что ждало его здесь.

— Что тебя привело ко мне, Тоне? — спросил священник, заметив его замешательство. — Вчера тебя не было в церкви.

«Все знает, — подумал Тоне и добавил про себя: — Ничего от него не скроешь».

Он оглянулся на кухарку, стоявшую у очага. Священник понял его, и через минуту они остались одни.

Тоне откашлялся, вытер пот со лба, но не мог произнести ни слова.

— Говори, говори, как на исповеди, — подбодрил его священник. — То, что должно остаться в тайне, дальше меня не пойдет.

— Беда тут у меня приключилась, — проговорил Тоне.