Сундук с серебром

Придя домой, Тоне застал покойницу уже на столе. В головах у нее горели свечи, воткнутые в две выдолбленные репы. Женщины, до которых уже дошла весть о смерти Ерамовой жены, пришли задолго до Тоне. Они перерыли весь дом и, обнаружив, что подсвечников нет совсем, а святой воды оставалось только на донышке запыленной бутылки, всласть позлословили, но все же обрядили покойницу для вечного сна. Теперь они сидели на лавке, сложив руки на коленях, и, поджав губы, с осуждением смотрели на Тоне.

Он подошел к матери и окропил ее святой водой, а потом, став на колени, прочел со слезами на глазах «Отче наш». Перекрестившись, он поднялся и обвел комнату глазами.

— А где Робариха? — спросил он.

— Ушла.

— Жалко. Придется к ним сходить; надо еще одного человека — гроб нести.

— Сходи! Чай, нескоро тебе еще придется на похороны звать. Теперь о свадьбе да крестинах думать надо.

К вечеру пришли еще несколько человек из деревни и с хуторов; в их числе регистратор, засвидетельствовавший смерть, и двое соседей, которые вскоре ушли, чтобы сколотить гроб. Тоне принес водки и хлеба на всех.

Ночь тянулась долго. Старик с лохматыми бровями прочел все положенные молитвы и заодно помянул целые легионы покойников, погибших не своей смертью, дабы души их не скитались по свету. За полночь в доме оставалось лишь несколько человек, да и те боролись со сном, перешептываясь приглушенными голосами.

Но вот кончилась ночная дремота, занялся день, огоньки свечей побледнели. В комнату хлынуло солнце, горы стояли, точно выкованные из золота.

Когда покойницу положили в гроб, Топе, как потерянный, застыл посреди комнаты, тупо глядя перед собой. Он чувствовал, как по его лицу ползают взгляды окружающих и жгут ему душу. Ему казалось, будто люди считают его слезы. Он был так измучен, что уже не ощущал горя и хотел только, чтобы все скорее кончилось.

Домой он вернулся поздним вечером, охмелевший от выпитого вина и бессонницы.

— Ну, я пошла, — сказала женщина, остававшаяся сторожить дом. — Корм я скоту задала, корову подоила, так что пока все в порядке. А ты не думай о своем горе и женись поскорее, без хозяйки тебе нельзя.

Женщина ушла, землю окутал густой мрак. Тоне наконец очнулся, зажег лампу и поставил ее на угол печи. Потом сгреб сенник, на котором умерла мать, отнес его на задворки, распорол и вытряхнул из него солому. Ветер подхватил труху, и Тоне почувствовал, как она забивается ему в рот и в глаза.

Почиркав спичкой о штаны, Тоне бросил ее на солому. Языки огня поднимались, лизали солому и опадали; ветерок, тянувший с горы, уносил пепел и дым. Тоне, как черная тень, стоял над догоравшей материной постелью и время от времени подгребал ногой остатки соломы.

Когда погас последний огонек, он вернулся в комнату, не раздеваясь, улегся на печи и заснул как убитый.

Смерть матери была великим переломом в жизни Тоне. Не стало неутомимых рук, работавших с утра до вечера и знавших в доме каждую вещь. Тоне пытался все делать сам, но безуспешно. И не только потому, что для домашнего хозяйства он был слишком неуклюж, — просто новое бремя превышало его силы. Иногда он так уставал, что ему не хотелось ни стряпать, ни есть, — в пору было бросить все, запереть дом и уйти куда глаза глядят.

Он сидел и размышлял.

«Так дальше не пойдет, — решил он наконец. — Женщина в доме нужна. Придется жениться».

Это было самое простое и в то же время сложное дело.

В воскресенье, стоя перед церковью, он вглядывался в девичьи лица и падал духом. Он уже был в тех годах, когда помыслы о женщине далеки от человека, когда к ней не влечет ни тело, ни сердце. Теперь он выбирал себе только работницу и мать своего будущего наследника, а это было во сто крат труднее и совсем обескураживало его. Возможно, какая-нибудь из тех, что подходили ему по возрасту, и посматривала на него, но он не был настолько наблюдателен, чтобы заметить это.

Однажды, через месяц после смерти матери, Тоне нес зерно на мельницу. Уходя из дому, он взял из сундука два талера, чтобы купить кой-чего в долине, на обратном пути забрать на мельнице мешок с мукой и вернуться еще засветло. Скотину он загодя напоил и наложил полные ясли корму.

Дорога шла мимо дома Робара, оттуда по склону холма в долину, а там вдоль реки до запруды, где вода стекала по огромному желобу, положенному на сваи, и, дробясь, падала на медленно вращавшееся мельничное колесо. От мельницы, на две трети ушедшей в землю, пропитанной сыростью и поросшей мхом, было еще с час ходьбы до кучки домов, среди которых стояли корчма и лавка.

Закончив свои дела, он завернул на минутку в корчму выпить кружку вина и отправился домой. Пройдя немного, он увидел женщину, присевшую отдохнуть на обочине дороги, хотя ноша ее состояла всего из одного узла. У нее было широкое румяное лицо и крепкая, полноватая фигура. Глаза косили, но не настолько чтобы глядеть в разные стороны. Взгляд был добродушный, как и улыбка.

Она не пошевелилась, когда Тоне подошел к ней, и только опустила глаза в землю.

— Пошли, пошли, некогда нам рассиживаться, — сказал он ей вместо приветствия.

Девушка подняла голову и долго глядела на него.

— И правда, надо идти, — не сразу ответила она и поднялась. — А то дотемна до дому не доберусь.

— Должно быть, ты издалека, раз темноты боишься? — спросил Тоне, приноравливаясь к ее шагу.

Девушка опять помолчала, как будто слова зарождались у нее медленно и она их взвешивала прежде, чем произнести.

— Ты меня правда не узнаешь? — наконец засмеялась она. — А я тебя знаю.

Тоне вгляделся в ее лицо, но не мог вспомнить, откуда она. Ему стало неловко и захотелось узнать, кто она такая.

— Не помню, чтобы мы с тобой когда-нибудь встречались. А если и встречались, выскочило это у меня из головы. Не из Новин ли ты будешь?

— Я Осойникова дочь, — быстро проговорила она и потупила взгляд. — Ну теперь узнаешь? — И она хихикнула.

Тоне взглянул на нее и задумался. В пятнадцати минутах ходьбы от большой дороги ответвлялась тропинка, взбегавшая на гребень горы. За горой в лощине стоял Осойников двор.

— Так вот ты кто, — сказал Тоне, когда ее дом ясно обозначился в его воображении. — А как тебя зовут?

— Марьянца.

— Откуда это ты с узлом? За покупками ходила?

— В людях жила.

Девушка преодолела свою застенчивость и отвечала теперь гораздо быстрее и охотней.

— У кого же ты жила?

— У Лайнара в Планине.

— А теперь идешь домой?

— Домой. Полагалось-то до Юрьева дня жить, да как-то вечером я притомилась, задремала за прялкой. Хозяин меня обругал лентяйкой, я обиделась, собрала узел, да и ушла.

— И он ничего не сказал?

— А что ему говорить? Зимой все равно работы нет, а весной он другую найдет.

Тоне стал соображать. Вот подвернулась работница, и, пожалуй, не стоит ее упускать. Правда, его немного насторожило ее объяснение. Что, если она и вправду лентяйка? Нерадивую женщину не годится брать в дом. Впрочем, успокаивал он себя, на богатого крестьянина сколько ни работай, ему все мало. Какая она ни есть, а без женщины в доме и зимой и летом как без рук.

— Теперь дома будешь жить?

— Дома, — ответила Марьянца.

Они долго молчали, шагая по опавшим листьям, которые ветер намел на дорогу. Тоне было не до разговора, он прикидывал про себя так и этак, и чем больше думал, тем тяжелее и тверже становился его шаг. Обдумав все до конца, он заговорил:

— Иди ко мне служить, Марьянца. Мать моя померла, мне одному не справиться.

Марьянца посмотрела на него. Увидев, что он говорит серьезно, она снова опустила взгляд. Предложение приятное, но сделано так необычно, что она колебалась.

— Да я было домой надумала.

— А разве не лучше будет с места прямо на место? — возразил Тоне. Ему не хотелось упускать случай, раз уж он принял решение.

— Тебе у меня плохо не будет. Живи и за работницу, и за хозяйку, все вместе. Зимой работы мало, только летом придется приналечь. А насчет еды и постели, так чего сама захочешь, то тебе и будет.