Софринский тарантас

— Мне страшно представить, как я мог терпеть в доме такого варвара. Чтобы преподать мне настоящее воспитание, он всеми силами пытался развратить меня. Но я, как видите, не поддался. Поэтому я перед обществом чист, а он изгнан…

Товарищи слушали его и не верили своим ушам. «Это надо же, как здорово сын отца осуждает. Не стыдится грязью поливать. Сразу видно, истинный патриот. Правде смотрит в глаза, не то что некоторые».

Сын в открытую поливал отца. Знал ли об этом его отец, трудно сказать. Перед выходом на пенсию он просил сына приехать на дачу. Но тот как в воду канул. Мало того, изменил на квартире номер телефона и все последнее время почему-то жил у товарища, а жену с детьми отправил к теще.

Сын хотя и прятался от отца, но знал, что в первой же, пусть даже самой случайной встрече с ним он не избежит скандала. Его пугало и преследовало то, что отец знал место работы.

«Если он приедет на работу и в аффекте зайдет к мой кабинет, то опять пойдут слухи и обо мне, и о нем. А народ их так разовьет, что некуда и глаза будет приткнуть. Будут смотреть на тебя как на подсудимого, и тыкать «прежним» отца, и радоваться, потому что мне нечего сказать им против. Нет, я не трус. Просто я не хочу его видеть. Надо постараться его забыть. С отцом все кончено. Он должен теперь спокойненько пребывать в доме. А на его гнев и жажду отпора всем наплевать. Он никто. Ему лучше куда-нибудь подальше запрятаться и не выставляться наружу. В верхах его хоть изредка, но вспоминают недобрым словом, а ярые реформаторы с заносчивой важностью в открытую называют его случайной личностью и считают, что он сильно всех их надул. Он пострадал, и теперь он должен пожизненно ощущать на себе последствия. Если он открыто покается, тогда ему, возможно, кое-что и простят. Но кто поверит его раскаяниям. Все подумают, что он корчит из себя дурака. Не так просто зачеркнуть прежнюю жизнь и пренебречь всеми теми идеалами, которым ты верил и которые ты свято чтил. Поверженный чаще всего затаивается, в крайнем случае перевоплощается и почти никогда не исправляется.

Скорее бы перестал он меня мучить. Мало того что он напялил позор на себя, но он может в любой момент опозорить и меня, и тогда вся моя дальнейшая жизнь будет погубленной…»

Сын был очень самолюбив и горд. Если раньше он отца уважал, то теперь считал его ничтожеством. Порой не сдерживая себя, он часто заходил в находящийся недалеко от работы храм и, подойдя к первой попавшейся иконе, настойчиво просил непонятного ему бога:

— Скорее, скорее закончи его жизнь. Иначе я с ума сойду Нет мне покоя… Вдруг он придет на работу… Ох, бедный отец, скорее бы закончил высший разум твою жизнь…

Произнеся все это, он быстро выбегал из храма и как чумной бежал по парку, ведущему к трем вокзалам. Пребывание у иконы не освежало его и не ограждало от опасности. А появившееся был о спокойствие тут же исчезало. И он вновь, как и прежде, начинал мучиться, горячиться и раздражаться на окружающих, точно ребенок. Он все никак не мог одержать верха над мыслями об отце. Они преследовали его.

«Надо срочно съездить к Виктору… — вдруг в один из дней решил он. — Пусть он уговорит отца не приезжать ко мне. Только он, как бывшей личный его рабочий, может открыто объяснить ему ту опасность, которая может возникнуть в результате его приезда ко мне. Ни в коем случае нельзя засвечиваться, сейчас не то время. Он не должен погубить меня. Его общение со мной ни ему, ни мне пользы не даст. Он стал чужим и мне, и народу, и всем родным. Все кончено. Надо сказать Витьке, чтобы он не выпускал его. Держал на привязи и разрешал выход только под контролем. Пусть пребывает он только в покое. Тревога ему противопоказана. Разволновавшись, он может сделать неожиданное выступление. Мало того, пусть Витька лишит его всякой цели. В крайнем случае, он может заявить ему об этом открыто, мол, так и так, вам, дорогой товарищ Начальник, надо опорожнить голову от всех тех дел и событий, предшествовавших вашему уходу на пенсию, и стать более приземленным, то есть надо пить-есть и ни о чем не думать… Отключиться ему надо, да так, чтобы вообще перестать соображать. Все равно ведь жизнь прожита. Зачем ему память… Память ему не нужна. Он должен ее уничтожить. Если в беспамятстве он будет жить, все у него наладится. Все это надо срочно Витьке объяснить. Он обязан переубедить отца. Ни в коем случае не давать ему воспламениться. Кроме Витькиных действий, надо всюду объявить, что он безнадежен… Это должно вызвать жалость, и тогда скандала не возникнет. Пусть Витька убеждает отца день и ночь в том, что он безнадежно болен. Это подействует, отец сейчас как никогда мнителен… — и, додумавшись до всего этого, сын, потерев руки, засмеялся. — Все так легко, просто и естественно, был отец и нет его. И как я раньше до этого не додумался. Хорошо было бы его вообще в даче на веки вечные запереть, а еду и питье через люк в крыше подавать. Короче, под колпак его и на задвижку. Держать только под колпаком и никуда не выпускать. Таким путем отвязавшись от него, я как следует могу заняться самим собой…»

В ближайший выходной он приехал к Виктору. Тот, словно дожидаясь его, сидел на скамеечке возле дома. Не успел он выйти из «Волги», как тот, узнав его издали, подбежал к машине.

— К отцу приехали?.. Буквально пять минут назад он спрашивал о вас.

— Да нет… — пробурчал тот как-то нехотя и из-за полноты своей кое-как выбрался из машины. — Отец повременит. — и добавил: — А вот ты мне нужен.

Витька оторопело смотрел на Начальникова сына. Горячечный он был весь какой-то, раскрасневшийся. Вроде и молодой, а руки уже дрожат и взгляд почему-то уж чересчур боязливый. С облегчением снял он с потной головы шляпу и, деловито расставив ноги, закурил. Первой затяжкой точно спихнув какую-то усталость, он с облегчением вздохнул и остановил свой взгляд на зеленом заборе, за которым находился сейчас его отец. Этот необычно упругий взгляд его все проглядывал, все просматривал. Но что можно увидать за трехметровой глухой стеной?

Да и отец в это время, как обычно, по двору не ходит, а, закрыв ставни на всех окнах и заперевшись на три засова, при электрическом освещении сидит в спальне, в черном плаще, и все думает, думает. Иногда словно очнувшись, он вздрагивает и, выключив свет, подходит к окну и, точно притаившийся зверь, смотрит на солнечный свет, проникающий сквозь щелочки ставен. Он видит, как колеблются два березовых листика, затем в поле зрения попадает зеленая заборная доска, колючая, ржавая проволока и две молоденькие пчелки на ней, усиленно двигающие хоботками по своим передним лапкам; ближе к себе он видит измятую траву, воткнутую в землю штыковую лопату и беспомощно лежащий рядом с ней раскрытый зонт, от времени весь выцветший, по нему деловито хороводятся муравьи, видимо, его округлость напоминает им пуп земли. Ветер гоняет по двору старую районную газету, в которой напечатано его самое первое выступление. Спиной повернувшись к окну, он как-то понуро опускает голову и стискивает ее ладонями. Губы его начинают медленно шевелиться. Глаз нет. Их заменяют черные глазницы. Из огромной вазы, переполненной вишнями, которые купил ему на рынке Витька, упали на серую скатерть две спаянные хвостиками пузатенькие вишенки. Они чернеют на столе, они манят.

Когда с лица Начальника исчезают глаза, он становится очень страшным. Таким страшным его, кроме Витьки, никто и не видел. Кажется, что вместо живой головы у него череп. Чтобы не смотреть на Начальника в такие минуты, Витька закрывает глаза или, включив свет, отворачивает свой взгляд в сторону. Заметив его растерянность, Начальник как-то жалостливо произносит:

— Я, наверное, напугал тебя, ноя не виноват в этом, это темнота с сумерками. Когда они густеют, то я в них как будто погребенным становлюсь. Один раз я из темноты на себя в зеркало посмотрел и чуть не упал… Не только кожей пропотел, но и всеми внутренностями. Никогда так страшно мне не было…

И после этих его слов немного успокаивается Витька, и черные ямки-провалы бесчувственных Начальниковых глазниц кажутся ему черными очками. Только зачем он их ночью надевает. Ведь темноту темнее не сделаешь. Наверное, он напяливает их по привычке. Раньше, занимая крупный пост, он, выезжая на люди, всегда любил их надевать, тогда они придавали его лицу некую загадочность. Черные очки охлаждали взгляд, притупляли окружающие несправедливости, жалобщики и просители сквозь их стекла казались ему не злыми, а какими-то наивными. Он, внимательно выслушивая их, обещал помочь им, хотя на самом деле ничем не помогал. Мир в черных очках был покорным. И ему нравилось это окружающее его смирение, он наслаждался им, радовался, смеялся, чувствуя себя небывалым по значению деятелем. В очках земля казалась музейной. По какой-то непонятной ему инерции она двигалась и даже развивалась. Хотя его существование ей абсолютно было не нужно. И зачем он только появился на свет со своими курчавыми, белопенными волосами? Для чего? Чтобы ходить в черных очках. Неужели ради этого ему надо было появиться? И ради этого занять крупный пост? Что изменилось с его появлением на земле? Абсолютно ничего. Наоборот, с его появлением на земле многое стало ухудшаться. Черные очки развратили его, всех и вся уравняли, все сделали однообразным и однобоким. Окружающий мир был для него не миром, а каким-то молчаливым, бледным призраком. Темные очки. Такие блестящие, такие милые. А может — нет у него никаких очков, а есть лишь угрожающая темнота глазниц, предвещающая печаль, разрушения и трагедии.