Софринский тарантас

«Я не могу открыто посмотреть в глаза людям, потому что они поняли, что я за гусь. Они раскололи меня. Стоит мне выйти на шумную улицу, как они тут же на меня накинутся и разорвут на куски. Они не простят мне. Я не могу им даже хоть что-нибудь солгать, я все раньше им солгал и перелгал. Хорошо, что дачу не трогают, а то, чего доброго, налетели бы тучей черною, да так, что не успеешь и пожаловаться…»

Он расстегнул на груди плащ и простуженно вздохнул. Вновь какая-то досада и боль проступили на его лице. Он небрежно вытер слюну с обвислых, отдутловатых губ и боязливо оглянулся. Твердая земля была вокруг. Он поднял руку ко лбу, словно собираясь перекреститься, но тут же, как-то боязливо поеживаясь, опустил ее. «Вырезать бы все внутри себя и другое вставить…» На фоне темной земляной стены он казался как никогда потерянным. Поблекший, ничего не утверждающий взгляд, беспрестанно вздрагивающие губы, холодное, ничего не выражающее лицо — все это у тех людей, кто знал Начальника, могло вызвать сочувствие, но не прощение. И он понимал все это.

Пресный, местами чуть плесневелый запах земли будоражит его. Словно позабыв, где он находится, а так обычно бывает с людьми, которые после сильных потрясений вдруг потеряли свое место в жизни, он садится на дно ямы и вслух говорит:

— Что же это я, уже полдень, а я еще не обедал…

Но перед ним не стол, а комкастая, только что вывороченная осклизлая земля. Он с жадностью берет ее руками. И взяв, вдруг вздрагивает. Она кажется ему страшной, в ней человеческий волос и неприличная на вид, неподвижная мошка.

— А-а… — в диком ужасе вскрикивает он и, бросив лопату, выпрыгивает из ямы, точно дикий зверь из капкана, и несется по дачному двору к даче. Задыхаясь от волнения, он с трудом закрывает входную дверь на три засова и, размазывая грязными руками пот по щекам, падает в рядом стоящее кресло. Затем он настороженно-выжидательно прислушивается к шорохам и звукам. Но вокруг тишина, ни сном ни духом не ведающая, есть ли он на белом свете или нет его.

— И зачем я только начал эту яму копать? Можно так же было в темноте сидеть, а выходить лишь ночью… — торопливо пытается продолжить он свою мысль, чтобы тем самым прояснить «земляную» обстановку, в которой он несколько минут назад находился.

За окном уже сумерки. Начальник, не включая света, пытливо всматривается в свои грязные руки и ноги. Они в земле. Жалок и плащ, он весь покоробился и местами порвался. Модные, шоколадного цвета туфли превратились бог весть во что. На правой туфле от постоянных нажатий на лопату подошва лопнула пополам, а спереди так расщепилась, что черные пальцы преспокойненько выглядывают и даже шевелятся.

Он снял туфли и, включив свет, сдернул с себя плащ.

— Некуда спрятаться. Что же это такое… — с грустью прошептал он. И, словно не понимая эти только что произнесенные слова, хмыкнул. Он не отогнал севшую на его левую щеку толстую муху, ведь когда-то он брезговал ими. Наоборот, замер, став не человеком, а изваянием.

Ему хотелось расстаться со своим прошлым. Но ничего не получалось. Он продолжал ворошить его, как и прежде. Оно мучило, оно бесило его. Он думал, что изгонит его, вгрызаясь в землю. То есть не оно загрызет, а он, наоборот, перегрызет ему глотку. Прошлого не должно быть. Его надо вычеркнуть.

Откуда взялась мысль, что надо срочно копать яму, он не знал. Вероятно, ему просто захотелось поработать физически, и он поначалу и не думал, что ему это чем-то понравится. Но вскоре тоска вернулась.

Как трудно стереть прошлые дела. До бесконечности они тверды, и, наверное, их никогда ему не вытравить.

— Мне надо увлечься копаньем, и тогда, может быть, из этого что-нибудь выйдет. Надо превратить весь двор в ямы, а чтобы случайно не упасть, я настелю досочек и буду по ним ходить. Эта внешняя напряженность должна помочь мне. В ней я забуду прошлое и стану совсем иным.

И он вновь воспрянул духом.

Рано утром он, кое-как перекусив и вновь закутавшись черным плащом, пошел копать яму. В каком-то новом отчаянии он яро и зло начал вгрызаться в землю. И через неделю такого добился успеха, что влезать и вылезать из ямы мог только по лестнице.

Работая лопатой, он не боялся дневного света. Во-первых, в яме его никто не мог увидеть, а во-вторых, чернотой своих стен она напоминала ему темноту.

Почему-то на всю жизнь он запомнил это копание ямы. Это были лучшие его минуты. Содержательней дела он не мог себе даже и представить. Он не осторожничал. Теперь он никого не боялся.

— Трудно будет зимой… — размышлял он в минуты отдыха. — Мороз все скует, пойдет снег, станет мести пурга… — и горько вздыхал, враз как-то делаясь неживым.

С трудом приходилось выкидывать землю наверх, она часто сыпалась ему обратно на голову. Тогда он решил набирать ее в ведро и по лестнице вытаскивать. Руки его измозолились, исчезли и жировые складки шеи. Истончилось лицо, нос заострился, стал походить на клюв. Запах сырой, свежевыкопанной земли он чувствовал на расстоянии. Он манил его какой-то неведомой силой. Став на колени, он смеясь щупал землю руками. И земляное море оживало перед его глазами, напоминая то свежую ночь, то приближающиеся дождевые тучи, то густую тень от деревьев, где прохлада перемежается с умиротворенностью. В лунном свете земля казалась мокрой, облитой водой, а при ярком солнце смутно белеющей и ворсистой. Лицо и руки у Начальника загорели, и от этого взгляд его стал каким-то каменным и отчужденным.

— Вы сошли с ума… — сказал ему раз Виктор, вид у него был праздничный, он через два дня уходил в отпуск.

— Они думали меня убить… — засмеялся Начальник в ответ. — А я живой… И, как видишь, тружусь…

— Бесполезен весь этот ваш труд… — и почесав затылок, Витька заключил: — Так, чего доброго, и в землеройку превратитесь…

Он сверху смотрел, как на дне ямы копошился Начальник, и жалел его.

«Ишь, как земле он обрадовался. Только все это ложь… До воды докопается и бросит. У земли тоже ведь есть свой предел. Образованный ведь человек, а до чего дошел… То темноту себе придумывал, теперь яму. Две лестницы связал. Скоро родники пойдут…»

И Витька в один из дней вдруг взял и открыто ему заявил:

— Что вам, жить надоело? Зачем вы это делаете? Вы и себя мучаете, и меня. Скоро земля кончится и вода пойдет.

На что Начальник ответил:

— А я после этой вторую яму начну…

— Вам, видно от скуки некуда деться?..

— Ну нет уж. Как только физически я весь истружусь, вместе с потом сдеру с себя все… Тем самым через это я добьюсь внутренней новизны. Копанье меня очеловечивает.

— Зачем зря себя утруждать, давайте я вас отведу в совхоз, там рабочие руки нужны.

— Нет, на людях я больше никогда не смогу находиться.

— Что ж, тогда выходит, что все это ваше земляное царапанье есть не здравый замысел, а труха. Зарубите себе на носу, что если вы и дальше будете заниматься вот таким самоудовлетворением, то вы никогда не сделаетесь человеком. Да вы им и раньше не были. Эх, да что с вами без толку говорить… — и разоткровенничавшись, Витька сплюнул на землю. Ему обидно было то, что Начальник не хотел его понимать. По уровню знаний и занимаемых до этого должностей Витька, конечно, был ниже Начальника. Но ведь есть же еще такие понятия, как совесть, долг, душа. Витька не мог оценить сам себя. Но он никогда не забывал эти возвышающие жизнь слова.

И после этих резких Витькиных слов словно что отсеклось у Начальника. Он немо посмотрел на Витьку, Губы его задрожали. С какой-то озлобленностью поднял он над собой лопату и, размахнувшись, кинул ее в темный угол. Нервы дрогнули. Паденьем на колени он попытался было погасить судорогу тела. Но она, как на беду почувствовав его неуверенность, охватила его и стала душить. Рухнув на бок, он забился на земле.

Витька, испугавшись его состояния, спустился к нему. Потом, вновь выбравшись из ямы, принес ведро воды и стал отпаивать Начальника. Тот, жадно заглатывая воду, опускал в ведро голову и так мочил ее, словно у него на темечке была рана.