Софринский тарантас

Так и заснули они в эту ночь сидя, что было впервые за всю их жизнь.

Начальник подошел к своим воротам. Торопливо открыл ключом высокую калитку и исчез во дворе. Там он потеплее укутался в плащ и медленно отправился в сад. Он шел в абсолютной темноте на ощупь. Гравий шуршал под его ногами, а если он наступал на камни, то они скрипели, ибо земля под ними давным-давно рассохлась, и они, потеряв свою форму, в которую раньше были заключены, болтались из стороны в сторону, как им только заблагорассудится.

Наткнувшись на дерево, он не ойкнул, а молча перетерпел боль и затем, ощупав ствол, тихо произнес:

— Наконец нашел… — и, прислонившись к нему, осмотрелся. Лишь дыхание выдавало его волнение да дрожащие пальцы. Он прижал лицо к чуть влажному стволу и стал остуживать распалившиеся щеки. Краем глаза сквозь сетку ветвей он видел, как прыгали по забору совы.

Его дача электрифицирована по последнему слову техники. И если бы он сейчас включил все освещение, то над участком ночь превратилась в день, и эти проклятые совы или тут же ослепли, или, в испуге друг с другом сталкиваясь в воздухе по-паучьи цепляясь за окружающие предметы, перелетели к самой ближайшей темноте.

Над головой шумела листва, и прохлада, разгоняемая ею, падала ему на голову. Губы и пальцы его через некоторое время похолодели. А он все равно старался плотнее прислониться к дереву. Таинственное царство ночи не пугало его. Наоборот, он всегда жаждал ее, молил, чтобы, она поскорее пришла. Днем, боясь быть обнаруженным, он сидел в даче. А ночью украдкой выходил и, точно сторож, медленно бродил. И если в это время со стороны посмотреть на него, то можно было подумать, что хозяин дачи беспокоился о своем богатстве и, боясь, что его обворуют, все ходил и ходил по одному и тому же кругу, делая ничего не значащие шаги.

Темнота спасала его. Мало того что он свободно мог ходить в ней, но и выражение лица было почти незаметным.

Он не любил звезды, если они светили очень ярко. А луну просто ненавидел, из-за нее ему приходилось прятаться и ночью. Но если вдруг над поселком неделями шел дождь-ливун, он благодарил бога за спасение.

Редко кто в такую непогоду пройдет по дачной улице. Так что смотреть на Начальника через заборные щели некому Только дождик начнется, как он тут же выносит из дома богатое деревянное кресло и, поудобнее усевшись в нем, раскрывает над головой зонт и сидит до тех пор, покуда не засыпает. Дождь мочит его боты и ватные брюки, он бережет себя и поэтому любит одеваться тепло. Он рад, что наконец-то свободно, без всякого страха может увидеть день, пусть пасмурный, но все же день. Дождевые струи хлещут его по рукам, пыхая сыростью и влагой. А ему все равно. Он, точно бездомный старик, сидит себе и сидит, закрываясь всего лишь одним зонтом. Ватные брюки промокли, и вот уже вода неприятно кусает и щиплет икры и бедра. Начинают чесаться пятки. Но он старается перетерпеть действие влаги. Он подолгу рассматривает очертания деревьев, забора и прочих предметов, находящихся в дачном дворе. Все это приятно воздействует на него, будоражит ум, и постепенно он вновь начинает чувствовать себя величайшим из людей.

И лицо его оживало, и теплел он душой. Часто в такие минуты слезы радости выкатывались из глаз.

— Небось думают, что убили, нет, не убить меня… — и, встав с кресла и переложив зонт с правой руки в левую, он начинал выразительно щелкать пальцами, что любил делать всегда раньше, когда занимал крупный пост. Острым взглядом выщупав перед собой какой-нибудь заметный предмет, он вдруг с прежней, привычной для него властностью шептал: — Если я приказал выполнять, значит, надо выполнять… — и тут же запнувшись и перехватив дыхание, чтобы не вылетело на белый свет еще кой-чего, он начинал тихо смеяться. — Небось думают сейчас, что я не смогу в таких условиях прожить. Нет, это вы уж себе соломку стелите, когда падать будете. А я пусть неожиданно грохнулся, но, как видите, жив. Потому что неуничтожим. Комкать вы меня всего искомкали. А душу достать так и не достали…

Порой в кратковременном счастье засмотревшись на какой-нибудь предмет, он от усталости ронял зонт и, промокнув до нитки, уходил на террасу и, не снимая ни брюк, ни бот, валился на диван и крепко засыпал. Вода текла с него ручьями, образуя вокруг дивана огромную лужу. И он, жадно втягивающий широкими ноздрями воздух, казался огромным чудищем, плывущим в неизвестно какие края.

В последнее время над поселком редки дожди. А те, что появляются, идут не больше часа. И часто он старается мысленно вызвать приятные ему дождевые ощущения, сохраняющие его превосходство над невидимыми людьми и убирающие хоть на короткий миг его грусть и подавленность. Но разве может фантазия создать ему в реальности то, чего бы он на самом деле пожелал? Конечно, нет. Да и память у него уже не та, она истерлась, напуганной какой-то стала. Так что темнота есть, была и будет его единственным удовольствием.

Наметанно-зорко втыкает он свой взгляд в темноту. Окрепший ветерок тревожит верхушки деревьев. И вот уже холод прыгает за воротом его плаща, холодит грудь.

— Нашел, нашел… — прохрипел он. И прежние скрытые мысли, от которых его уже тошнит, вновь возымели свою силу. Взволнованно задыхаясь, он вдруг кинулся к влажной земле и зло, с едва заметной хитринкой в глазах (кто-то включил свет на уличном столбе, и Начальник стал хотя и сумрачно, но виден) прохрипел: — Ишь как прирезали… Нет уж, хватит… Не желаю больше так… не желаю… — и, проткнув пальцами землю и не в силах больше загасить свой хрип, он зарыдал вдруг громко и открыто во всю свою мощь.

Он крутился по земле, словно бешеный, кусал зубами траву, бился по ней, до крови царапая о камни и кустарники руки и щеки. Он продолжал исступленно кричать и рыдать даже тогда, когда услышал у калитки громкий говор. Ему больше не хотелось скрывать себя от посторонних. Если они существуют, почему он не должен существовать. Горе раздирало его. На какой-то миг он воспринял темноту как какую-то подачку, данную ему свыше. И от этой мысли стал он еще злее, заметался еще более, с треском начал вырывать и ломать кусты и сухие коренья. То есть все то, что раньше тайно тяготило его, вдруг сейчас одним махом проявилось в нем и, проявившись, не человеком сделало его, а каким-то страшно диким зверем. Если бы посторонний в эту минуту зашел к нему во двор, он бы загрыз его, до того он был зол и человеконенавистен, хотя сам и представлял собой род людской.

В одной из садовых канав, окончательно обессилев, он в беспамятстве и заснул. А утром, когда зашел в гостиную комнату, то в зеркале не узнал себя: он был весь седой.

Витьке на работе тяжко. Затыркали его Начальником. День и ночь говорят про него. А один раз они начали упрашивать Витьку, чтобы он тайно провел их всех на дачу, не для любопытства, конечно, а для разбирательства.

— Имеем же мы право с ним по-мужски поговорить… — и, чтобы защитить себя, добавляли: — Почему он квартирами торговал? Почему он рабочим заработки срезал? А к верхам он присосался лишь для того, чтобы жить припеваючи… Императором себя возомнил, царем, думал, вечно в правлении быть. Лычек себе навешал, нацеплял, а сколько сволочей за это время расплодил. Ох и оборотень. Его надо под барабанный бой на лобное место в полдень вывесть и медленно вешать…

Резковаты были Витькины товарищи. Но иначе, видно, говорить они не могли. Некоторые из них по десять лет проработали на заводе, а квартир так и не получили. Многие жили в деревянных бараках без всяких удобств. Неприглядной была и заводская столовая, да и готовили в ней кое-как, потому что продуктов, а особенно мяса, всегда не хватало. Завод механический. Труд адский, и сил приходится тратить очень много: за фрезерным станком так порой ребята накрутятся, что еле домой приходят. И если бы не заводские душевые, то и помыться им негде, ибо не только в бараках, но и во многих блочных домах нет удобств, по старинке их строили, «тяп-ляп» Но, невзирая ни на что, план рабочие всегда дают. Терпят они страдания и все ждут, надеются, говорят, что скоро все должно улучшиться. Верили они и крупному Начальнику а он, оказывается, подвел их…