Софринский тарантас

Витьку удивила мертвенность Начальникова лица. Не лицо, а маска, без всяких душевных переживаний, эмоций и страстей. Лишь одно напряжение да морщины, страшно безобразные и углубляющиеся, как показалось Витьке, не по дням, а по часам.

«И зачем он истязает так себя. Надо есть. А он одну минералку пьет…»

Витька очень жалел, что раньше не зашел к учительнице. После беседы с ней Начальник мог измениться, перестать быть странным и замкнутым.

«А может, он просто что-то выжидает?..» — решил совсем недавно Виктор, и Начальникова странность на некоторое время показалась ему нормой.

Ключ от калитки у Виктора был, и он мог заходить к Начальнику на дачу без предупреждения. Трехметровый строгий забор с колючей проволокой поверху был построен раньше дачи, Витька считался создателем его. Он отполировал и проолифил все доски. И к металлическим рейкам-планкам прикреплял их не гвоздями, а шурупами. Невозможно было вырвать заборные доски, Витька проверял свой крепеж, он дергал их на себя, бил молотом, вдвоем со сторожем тянул тросом, а доски-«сороковки» стояли себе за милую душу и даже с места не двигались, и все благодаря винтовому крепежу. Конечно, если взять топор и начать колоть «сороковки», то они вмиг рассыпятся, но оторвать их или отодрать, как обычно отдирается, словно семечка щелкается, штакетник с гвоздями, не так то просто, усилия для этого нужны, и усилия немалые. Он выкрасил забор зеленой краской, которая приятно блестела и лоснилась на солнце. Въездные ворота висели на могучих петлях и закрывались изнутри тремя засовами и двумя крюками.

Забор защищал Начальника от окружающего мира. А в последнее время, когда он стал очень нервным, он спасал его. Идет ли человек по дачной дороге пехом, сидит ли он или стоит в кузове грузовика, ни тот, ни другой абсолютно ничего не увидят, что творится в дачном дворе; поверх забора еще метра два вверх торчат густые и плотно прижавшиеся друг к другу макушки кленов. Так что ограда-охрана у Начальника, можно сказать, необыкновенная. Однако дачный двор можно рассмотреть через рассохшиеся щелки в заборе. Начальник страшно боится этих щелок. Ведь наблюдатель длительное время может оставаться незамеченным. Да и в щелочке разве заметишь издали сторонний глаз, жадно обсасывающий двор. Этот глаз может высмотреть даже то, чего сам не высмотришь. Очень противно становится на душе, когда ты узнаешь вдруг, что за тобой длительное время тайно наблюдали. Это пошло. А во-вторых, перед этим неизвестно откуда, но смотрящим на тебя глазом ты кажешься голым и страшно беззащитным. И, наверное, поэтому начальник раз в месяц делал обход забора изнутри и залеплял краской видимые щелочки и трещинки в досках. А в прошлом году почти перед самым его уходом на пенсию местные трактористы с наружной стороны забора во всю его длину прокопали полутораметровой глубины и трехметровой ширины оградительный ров и, чтобы кой-кому неповадно было рассматривать двор в щелки, наполнили его водой. Однако все равно кто-то продолжал тайно следить за Начальником через заборные трещинки. Не раз он слышал, как сопели, смеялись и хихикали некоторые доски. А один раз так вдруг загоготали три доски, что Начальник, не выдержав, снял со стены шестизарядный винчестер и, выйдя на крыльцо, огненными выстрелами отпугнул врага.

Но на второй день гогот не прекратился. Точно так же гоготали и на третий, и на четвертый день… И выстрелы врага уже не пугали. И тогда Начальник жестью обил изнутри эти злосчастные три доски. И после этого гогот никогда не появлялся.

Витька пришел к Начальнику после похорон Веры Алексеевны. Он сидел на терраске, укутанный в плащ. Увидев Витьку, вздрогнул.

— Калитку как следует закрыл?.. — торопливо спросил он.

— Как всегда… — буркнул Витька. — Кроме замка, прижал засовом, — и вздохнул. — Кого здесь бояться, наша улица, сами ведь знаете, глухая, по ней только сторож ходит.

Начальник, приподнявшись с кресла, поздоровался с Витькой и как-то безучастно посмотрел в небо. Взгляд холодный, неподвижный. Что он выражал, Витька так и не понял.

— Хлебца принес?.. — точно проснувшись, спросил он.

— Как велели… — успокоенно ответил Витька. — Пять буханок, заодно сахар и соль… Всего вышло на десять рэ… Чая не было, завтра привезут, я и возьму. А принести смогу лишь в субботу… В пятницу я на целые сутки ухожу, конец месяца, план надо давать…

Начальник настороженно осмотрел Виктора. Тот потупился. Он заметил, что Начальник начал опускаться, больше внешне, конечно. Руки грязные, на лице щетина трехдневной давности. Лицо опухшее, все в царапинах. А главное, волос на голове почему-то весь седой.

— Про меня что говорят? — вдруг тихо спросил он.

Витька вздохнул. Нет, он никогда не скажет Начальнику того, чего тот добивается. И поэтому он без всяких затруднений ответил:

— Многие сочувствуют, и абсолютно все жалеют… Хорошим человеком вас называют. Говорят, что такие люди, как вы, один раз в сто лет появляются. Короче, без ума вам все признательны… И немножко расстроены, ибо не знают, кто теперь будет…

— Врешь ты все, врешь… — взорвался Начальник, и пальцы его сжались в кулаки. — Если бы народ так говорил, учительница не позвала бы к себе… Они небось проклинают меня, смерти моей желают. Ждут не дождутся, когда я преставлюсь.

Сгорбившись, Начальник закашлял, затем, успокоившись, протер свои холодные глаза. Желтизна лба и рыхловатость лица усиливали какую-то его внутреннюю болезненность. А может, это и не болезнь была, а обида. А вот на что обида, Витька не мог догадаться.

— Я вам как человеку все с открытостью говорю, а вы начинаете куролесить… — с укоризной произнес ему Виктор.

— Нет, нет, меня не сломать… — в каком-то злорадстве произнес Начальник и, свесивши голову вниз, как-то странно хмыкнул и неизвестно для чего стал тереть руками колени. Затем, посмотрев на Витьку, он шутовски улыбнулся. — Я совсем из другого теста, чем вы… — голова у него затряслась.

Витька стоял рядом и молча сочувствовал ему. Известнейший до этого человек, имени которого многие поклонялись, за какой-то месяц стал вдруг совсем иным, превратившись бог знает во что.

Скучно и грустно было находиться рядом с ним Витьке. И постепенно он понимал, что пути их рано или поздно должны разойтись.

Иногда, выйдя из Начальниковой дачи на улицу, Витька начинал мучиться. «Ну почему, почему я боюсь сказать ему все открыто. Наверное, он прекрасно знает, что и меня он, как и всех, обманывал. Однако виду не показывает, боится чистосердечных признаний и лжет. Все время несет какой-то бред. Этим бредом он прикрывается, как вторым забором. Человек, живущий за ширмами. Прежде чем докопаться до его души, сколько преград надо сломать. А может, его мучает позор. Он не знает, как снять его с себя».

Долго, очень долго ходит по узенькой дачной дорожке в одиночестве Виктор и все думает и думает. Но, так ни до чего и не додумавшись, в каком-то ошеломлении он приходил домой и, перекинувшись с Анютой всего несколькими словами, запирался в своей комнате и вновь задумывался.

Простодушный он был человек, а простодушному невозможно понять великих грешников.

Лето, как назло, в этот год было сухое и жаркое. Ясные длинные дни тревожили. Свет мучил Начальника и угнетал. В один из дней он уж было собрался пожить в погребе, но передумал, ибо все же надеялся, что после засухи обязательно должны полить дожди.

За последнее время он похудел и осунулся. Витька не мог смотреть на Начальника вечерами; издали заприметив его настороженно прогуливающимся по двору, в испуге вздрагивал: в сумерках тот походил на старуху.

Мрачен и тревожен вид его. Как попало болтаются по ветру клочкастые волосы. Большая нижняя губа не в меру отвисла, и огромный язык то и дело облизывает ее. Руки обсыпаны бородавками, он чешет их, но зуд все равно не уменьшается. Подражая собакам, он долго нюхает воздух, стараясь ощутить в нем запах влаги, а вслед за ней приближение дождя. Изможденные глаза его воспалены, они очень устали от темноты. Больше года длится его дачное одиночество. Его проводов на пенсию жена не выдержала, две недели пролежала в больнице и умерла. Сын обвинил отца в ее смерти и отрекся от него, частое общение с ним могло повредить его карьере. И поэтому он один раз даже и по радио осудил отца, признал, что тот не в меру много злоупотреблял, и в заключение вдруг вскрыл такие грехи, которые верхам и не снились. За новую информацию об отце его наградили и успокоили, пообещав не трогать. Если раньше он приезжал почти каждую неделю на дачу, то теперь даже избегал поездок. Он даже не знал, жив ли еще его отец. Отец был ему не интересен. Мысленно он похоронил его. А товарищам, если те вдруг спрашивали его об отце, он с пренебрежительностью произносил: