Шизофрения

— Хатар! Бедуан! — напоследок встревожено сказал ему провожатый, словно прощаясь навсегда и даже недолго еще шел следом на отдалении, видимо, рассчитывая, что путешественник одумается и запросится назад .

— Иншаала! — беспечно помахал ему рукой Соловьев, сообщив, что полагается на волю Аллаха, и дальше пошел один. Идти было не очень легко — ноги вязли в песке, но это его не расстраивало. Главное, он был один, и никто не мешал размышлять. Время от времени, чтобы не сбиться с южного направления, он поглядывал на низкое ноябрьское солнце, которое хотя и поднялось совсем невысоко, но, кажется, уже собиралось покатиться вниз за Нил к западной кромке горизонта. Несколько раз он останавливался и, сделав маленький глоток воды из прихваченной с собой небольшой бутыли, оглядывал окрестности.

«Пустыня… — думал он. — Оглушающая тишина застывшего мира. Это песок или морские волны?» — спросил он сам себя, глядя на дюны, уходящие к дрожащей кромке неба, сразбросанными здесь и там иссушенными кустиками. — Наверное, когда-то здесь было море — безбрежное, как бесконечность и такое же опасное для беспечных. Потому путешествие через пустыню подобно мореплаванию, а верблюда называют «корабль пустыни». Только здесь понимаешь, что такое ТИ-ШИ-НА. Только здесь чарующая магия спокойствия постепенно укутывает воспаленный мозг, убивает мелочную суету и взбудораженные мысли, сплетенные в змеиный клубок повседневными хлопотами и взаимоотношениями. Спокойствие и смирение — качества, необходимые для познания этого величественного подрагивающего в дымке пространства, где слова «вода» и «тень» имеют особую цену, потому что днем — невыносимо жарко, а полуденное солнце вовсе и не солнце, а всемогущий бог, испытывающий путешественника на прочность. А вечером, когда на западе умрет солнце — мир погрузится в темноту. Вечная борьба света и тьмы».

Небольшая полуразрушенная постройка без крыши, сложенная из грубых камней показалась ему прекрасным местом для первого привала. Он опустился на песок, прислонился спиной к стене, с удовольствием вытянул ноги в пыльных сапогах и прикрыл глаза…

…Бедуины появились будто из-под земли. Худощавые, жилистые, похожие на своих верблюдов. Соловьев вскочил на ноги.Четверо сурового вида всадников, сдерживая своенравных скакунов пустыни, окружили его, разглядывая неприязненно и недобро.

— Сабах аль-фуль, — с улыбкой произнес он одну из фраз, написанных мсье Жаком в его блокноте, но тут же вспомнил, что это означают «Доброе утро!» — Хорошо, не добавил слова «Я халява» — «Моя прелесть», — присоединенные легкомысленным французом к пожеланию доброго утра».

Бедуины молча переглянулись.

— Шайтан! — вдруг пронзительно закричал один из них, тыча в Соловьева длинной палкой.

— Шайтан! Шайтан! — подхватили другие…

Местный телефон исторг омерзительный звонок, прервать который можно было либо сняв трубку, либо разбив назойливое казенное имущество. Александра с трудом удержалась от соблазна.

— Александра, — услышала вкрадчивый голос Ивана Фомича. — Собирайтесь, через полчаса — концерт.

— Какой еще концерт? — сухо спросила она.

— «Пою тебе, моя Россия», — смиренно, будто и не слыша ее интонации, проворковал Иван Фомич. — Дети будут петь. Посольские.

— А без меня они петь не могут? — задала она прямой вопрос.

— Могут, — обнадежил Иван Фомич, — но лучше с вами, — в его голосе прозвучали настойчивые нотки.

— Извините. Я работаю, — попыталась она отделаться вежливым отказом.

— Мы все работаем, — философски заметил Иван Фомич. — Можно подумать, вы больше всех заняты? — неосторожно предположил он. — Собирайтесь быстренько и приходите!

Короткие гудки известили об окончании разговора.

Александра задумчиво покрутила трубку в руках…

…Иван Фомич стоял у двери кабинета и мирно разговаривал с одной из сотрудниц. Заметив на лестнице любительницу детского пения, он вначале даже улыбнулся, но когда та, ступив на последний лестничный пролет, повернулась к нему лицом — засуетился, поспешил свернуть разговор и даже слегка подтолкнул непонятливую сотрудницу в сторону бухгалтерии.

Безмолвный жест рукой, приглашавший его же самого зайти в свой собственный кабинет и лучезарная улыбка богини были восприняты им без обычной радости. Не то, чтобы он совсем не хотел заходить в кабинет, просто, безжалостная интуиция подсказывала, что именно сейчас заходить туда опасно. Глядя богине прямо в глаза взором невинного младенца, он первым, забыв об этикете, бочком проскользнул в дверь и неожиданно ловко — как опытный танкист в бронированную башню боевой машины — запрыгнул в кресло, в котором сразу же почувствовал себя спокойнее. Александра, не говоря ни слова, выдернула ключ из двери снаружи, вошла следом, заперла дверь и медленно начала приближаться к столу. На ее лице были написаны выдержки из наставления по ведению боевых действий в джунглях.

— Ой, а дверь чего это заперла? — проблеял несчастный.

— Потому что я вас сейчас уничтожать буду, — сообщила Александра, в голосе которой не было злости. Была лишь неотвратимая спокойная решимость терминатора.

— А что случилось? — Иван Фомич сделал брови домиком, поспешно убрал в ящик стола массивную ониксовую пепельницу и вжался в кресло. В его нежно-голубых глазах застыло искреннее удивление.

— …морально, — уточнила Александра, с сожалением провожая взглядом увесистый предмет. — Милейший Иван Фомич, — почти прошипела она. — Я просила, и вы обещали меня лишний раз не отвлекать. Я сбежала из Москвы с ее бессмысленной суетой и телефонными звонками, чтобы ра-бо-тать.

Иван Фомич понимающе кивнул.

— Когда у меня появится желание поучаствовать в коллективных мероприятиях или пообщаться с кем-нибудь, я сама позвоню, или зайду. Но не трезвоньте мне с утра пораньше и не направляйте гонцов! Не зовите туда, куда я не должна, не могу и не хочу ходить. Убедительно вас прошу.

На лице Ивана Фомича отразилась мучительная борьба между понятиями «коллективный долг» и «индивидуальная свобода».

— Ну, что мне, уезжать отсюда? — с горестным выражением лица вздохнула она, вспомнив, что в отношениях с мужчинами слабая женщина сильнее сильной. — Так я уеду. Прямо завтра. Хотя совсем не хочу уезжать.

— Нет! — он подскочил, вскинув руки. — Обещаю, Александра Юрьевна. Мы вас беспокоить не будем. Никто. Никогда. Работайте по индивидуальному плану.

— Спасибо, — кротко проговорила она. — Я буду чрезвычайно признательна, — направилась к двери.

— И мы еще будем гордиться… — он попытался вскарабкаться на любимого конька.

— Иван Фомич… — укоризненно сказала Александра, приостановившись.

— Все-все… Идите-идите… Я понял… — обнадежил он гостью, любовно поглаживая каменную пепельницу, снова выложенную на стол…

… «Не беспокоить!» — надписи на русском, английском и французском языках, сделанные Александрой красным фломастером на белом листе бумаги, должны были вместе с обещанием Ивана Фомича стать охранной грамотой, защищающей входную дверь квартиры.

«Ай, шайтаны! Ай, подлецы! — приговаривал Соловьев, отряхивая испорченную шляпу и провожая взглядом всадников, прихватившим с собой его пальто, сюртук с кошельком и трость. — И что же теперь? — он глянул на багряный солнечный диск, уже разрезанный пополам острой кромкой горизонта. — Обратно до города верст двадцать. В темноте не дойти. Придется здесь заночевать, — он обошел постройку, нашел вход и заглянул внутрь, обнаружив там такой же песок как снаружи — только с мелкими осколками камней и глиняных черепков. — Но хотя бы ветер не так продувает, — решил он, опускаясь на песок и обхватывая себя за плечи. «Ас-сабр гамиль» — «терпение прекрасно», — вдруг вспомнил еще одну запись из своего блокнотика и рассмеялся. В трудную минуту он любил посмеяться над собой. — Что за прелесть такая — оказаться одному, без сопровождающих, посреди египетской пустыни! Кому еще посчастливится испытать подобное?»