Сундук с серебром

Когда он подошел к постели матери, держа в одной руке лампу, а в другой чашку дымящегося чая, он испугался так, что вздрогнул всем телом. Мать лежала тихая-тихая, такой тихой он еще никогда ее не видел. Грудь ее больше не поднималась, из горла не вырывался хрип, глаза были полузакрыты, словно смотрели из другой жизни.

Тоне поставил лампу и чашку на сундук и склонился к лицу матери. Да, она была мертва.

Горе захлестнуло его, ноги онемели, несколько мгновений он стоял, как вкопанный. Затем с трудом сложил руки, как для молитвы, но не молился. Мысли его путались. Непривычная нежность заливала сердце, что-то жгучее подступало к глазам.

Он поморгал, но слез не было. Овладев собой, он взял лампу, поставил ее в головах матери, закрыл ей глаза, сложил руки и обвил пальцы четками. Потом на несколько мгновений застыл в нерешительности посреди горницы и, словно в поисках помощи, обвел беглым взглядом лица святых, которые смотрели со стен в тусклом свете лампы.

Он сел к столу и замер, глядя перед собой неподвижным взглядом. Его охватило чувство страха и мучительного одиночества. Теперь он остался совсем один. Не в силах одолеть тоску, он вышел в сени и отодвинул засов. Когда дверь заскрипела, его снова пробрала дрожь. Он вышел во двор.

Хмурое небо было затянуто облаками, только над Плешецем светилось несколько звезд. Черная тень самшита встала перед ним, похожая на женщину в широких одеждах. Ветви деревьев раскачивались на ветру, точно руки, которые отмахивались от чего-то. Вдали неумолчно пела вода.

В хлеву замычала корова. Тоне преодолел колотивший его озноб и, проходя мимо самшита, дружески коснулся его рукой. Корова в хлеву оказалась отвязанной и стояла в дальнем углу. Она узнала хозяина и лизнула его.

Еще никогда живое существо не было так дорого Тоне, как эта корова в эту ночь. Он взял ее за рога и, ласково приговаривая, повел к яслям, чтобы привязать. Животное ластилось к нему и все лизало его шершавым языком, а он прислонился к влажной стене и отдался своему горю. Рука его гладила шею коровы, почесывала ей голову между рогами. Плакать он не умел, но ему было тяжело, страшно тяжело.

Когда он очнулся и вышел из хлева, на душе у него стало легче. Войдя в горницу, он посмотрел на мать, лежавшую все так же тихо. Отблески пламени, колеблющегося в лампе, перебегали по ее лицу. Тоне захотелось пить, и он выпил чай, приготовленный для покойницы. Потом привернул фитиль в лампе, стащил с ног сапоги, влез на печь и привалился в угол, спиной к стене: «Авось не засну».

Однако его неодолимо клонило в сон. На веки ложилась усталость, тяжелая, как свинец. Несколько раз он, задремав, испуганно вскидывался, но голова снова падала на грудь. Он попробовал молиться. Какая-то мысль прервала «Отче наш», пришлось начать снова, но до конца он так и не дошел…

Когда Тоне проснулся, было совсем светло. Он подвинулся к краю печи и оглядел комнату. Лампа погасла, в воздухе пахло обгорелым фитилем. Дневной свет просачивался сквозь грязные стекла и ложился на мертвое лицо матери. Тоне расчесал пальцами растрепанные волосы и прислушался к мычанию скотины. Потом торопливо соскочил с печи, обулся, шаркая сапогами, пошел в хлев, бросил в ясли немного сена и вернулся в комнату.

Он взял лампу, подлил в нее масла и снова поставил у изголовья матери.

— Завтра утром похороны, — пробормотал он, — надо поспешать.

Он подоил корову, развел огонь и поставил кипятить молоко. Вспомнил о поросенке, визжавшем в свином закуте, нарезал в котел репы, картошки, моркови и повесил над огнем.

Заглянув в комнату, он увидал, что к покойнице подошла кошка, оперлась лапкой на ее плечо и обнюхивает ее, вытянув шею.

— Брысь! — крикнул Тоне.

Кошка испугалась, бросилась через сени вон из дома и взобралась на ближнее дерево.

«Надо кого-нибудь позвать, — подумал он. — В одиночку мне не справиться».

Он вышел во двор. Небо наполовину затягивали облака с пронизанными солнцем светлыми краями. Все вокруг было в осеннем золоте, покрытые выгоревшей травой склоны коричневели, леса уже оголялись, листва кустарника краснела. Видневшиеся вдали домики деревни белели вдоль подымающихся в гору улиц и были похожи на грабельщиц, присевших отдохнуть у длинных валков подсохшего сена. Церковь выглядывала из низины, словно стыдливая девушка, прячущаяся среди деревьев.

Все это было очень далеко, в полутора часах ходьбы по крутым и извилистым тропинкам. Деревня казалась безлюдной, словно вымерла. Все тропы, проселки и ведущие в гору дороги, которые осень открыла взгляду, были пусты. Нигде ни единого человека, некого было окликнуть.

Тоне поглядел направо и налево. Высоко на склоне Плешеца, у самого верхнего источника, привольно раскинулась крестьянская усадьба. Перед домом стоял человек, но будь у Тоне даже легкие великана, докричаться до него он бы не мог. Несколько ниже на маленьком уступе за лесом виднелась залитая солнцем хибарка знахаря Робара, глядевшая окнами с зелеными ставнями на Ерамов холм.

По прямой стежке, бежавшей от хибарки к лесу, шагала женщина с корзиной за спиной. Тоне узнал ее. Это была Робариха, направлявшаяся в лес за листьями.

Тоне обогнул лес и стал ждать, когда соседка подойдет к тому месту, где дорогу пересекал ручеек. Она подошла, перескочила через топкое место и скрылась за пригорком. Тоне все ждал, пока она не показалась на тропинке, подымавшейся в гору вдоль лесной опушки. Тогда он набрал полную грудь воздуха и крикнул. Голос ударился о горные склоны, отдался эхом в лесу и замер.

Женщина остановилась и посмотрела в сторону Ерамова дома. Тоне прокричал еще раз:

— Мать померла!

До Робарихи не сразу дошел смысл его слов. Потом она махнула рукой и скрылась в лесу. Тоне вернулся домой и сел на скамью.

Соседка пришла через полчаса.

— Иисусе Мария, и правда? — запыхавшись, остановилась она в дверях.

— Правда. — И Тоне провел рукой по лбу и волосам. В присутствии соседки в нем громче заговорила тоска, которую он тщательно пытался подавить.

Робариха подошла к покойнице и стала искать глазами святую воду и оливковую ветвь; не найдя ни того, ни другого она перекрестилась и оглянулась на Тоне.

— Когда она умерла?

— Вчера вечером.

— И ты еще никого не позвал?

— Да я же не могу от дома отойти, раз нет никого, — оправдывался он. — Слава Богу, до тебя хоть докричался.

— Надо бы еще кого-нибудь, чтобы обмыть ее и переодеть. Господи, с вечера лежит, уж совсем закоченела, поди! А соседей позвал? А труп освидетельствовать? К священнику ты тоже еще не ходил? Когда хоронить-то думаешь?

Тоне прямо в жар бросило. Ни о чем таком он и не думал. Когда умер отец, обо всем позаботилась мать.

— Наверно, завтра, — ответил он на последний вопрос. — Может ты бы сходила в деревню?

— Не могу в таком виде. Лучше я тут побуду, а ты сходи.

Тоне тщательно умылся и оделся, достал из сундука несколько талеров и положил их в кисет. Тяжело ступая, он зашагал по дороге, ведущей в долину, и несколько раз оглянулся на дом — все казалось, что он там что-то забыл. Сначала он зашел к пономарю, сказать, чтобы тот позвонил в колокол. Потом четверть часа протомился перед священником, который, поглядывая на него поверх очков, записывал что-то в книгу.

— Завтра в девять будут похороны. Понял?

— Как прикажете.

— Соседей-то позвал?

— Нет еще.

— Так чего ж ты ждешь? А гроб? Бьюсь об заклад, вы ее и на стол-то еще не положили.

— Да она только вчера вечером померла, — оправдывался Тоне.

— Вот как? Только вчера вечером? Уверен, что ты ее бросил одну, как скотину, когда отправился сюда. — Голос священника зазвучал жестоко и неприязненно.

— Вот это уж нет, — несколько осмелев, возразил Тоне. — Я Робариху позвал.

— Скажи на милость! — подобрел священник. — От вас, бобылей, ведь всего можно ждать. А почему это ты все не женишься?

Тоне только пожал плечами; священник, смягчившись, проводил его до двери.