Привычка выживать (СИ)

- Зачем ты это делаешь? – спрашивает Хеймитч, с трудом заставляя себя выпить кофе и лишь мечтая о чем-то более существенном. Пит оборачивается к нему медленно и с выражением явного недоумения на лице, поэтому Эбернети кривит губы: - Раздражаешь меня? Уверен, ты еще помешаешь мне убить Джоанну Мейсон, и моя жизнь превратится в ад.

- Помешаю, - отвечает Пит. – Но твоя жизнь уже давно превратилась в ад. Со мною в аду стало даже весело.

- Капитолийский переродок, - в сердцах выплевывает Эбернети. – Не хочешь уложить меня спать?

Никто из них никогда не скажешь друг другу «спасибо».

…

Энни Креста в сопровождении Эффи Бряк стучится в квартиру двух мужчин ближе к вечеру, когда мужчины устали доводить друг друга до белого каления и разбрелись каждый в свою комнату. Дверь открывает Хеймитч, как есть, небритый, еще с трудом стоящий на ногах и поливающий бранью разбуженного супруга свою застрявшую в ванной комнате жену. При виде двух женщин, одна из которых, ко всему прочему, еще и глубоко беременна, бывший ментор Двенадцатого Дистрикта нервно сглатывает, пятерней приглаживает свалявшиеся волосы и чудно отходит в коридор, пропуская гостей внутрь. Когда появляется Пит, Эбернети бесшумно (и трусливо) прячется в комнате, залезая с ногами на диван и накрываясь в сидячем положении своим не особенно чистым одеялом. Он прислушивается к доносящимся голосам и клянет себя за бесхарактерность и пьянство, но выбираться из самодельного кокона не собирается ни под каким предлогом.

Когда дверь в его комнату распахивается без предварительного стука и на пороге оказывается идеально безвкусная Эффи Бряк, он не сдерживается в своем гневе, но Эффи привыкла к его гневу, его пьянству и даже к его трусости. Эффи морщит свой маленький носик и проходит к окну, чтобы открыть одну из створок. Ее каблучки звонко стучат, и сама она кажется чрезмерно жизнерадостной, как в лучшие свои времена до революции. Впрочем, в лучшие свои времена в ее голосе не появлялось столько презрения к Хеймитчу.

- Ты ведешь себя смешно для сорокалетнего мужчины, - говорит капитолийская подстилка с какой-то собранной грустью.

- На моей голове не надет свежий салат, - парирует Хеймитч со злостью.

- Мальчишка, - отзывается Эффи без задора, всего лишь констатируя факт, а не взрываясь праведным гневом, как прежде. – И ты думаешь, что в этом состоянии ты сможешь им чем-то помочь?

- Кому это «им»? - спрашивает Эбернети, спуская босые ноги на пол. Его сердце бьется теперь на порядок быстрее, и слушает он гораздо внимательнее. Знакомое чувство поселяется в его душе. Кажется, когда-то давно это чувство звалось «надеждой».

- Этим детям, - Эффи не уточняет имена детей, но рукой показывает в сторону коридора, откуда доносится щебет Энни Креста и спокойный голос Пита. – Взрослый мужчина, бывший наставником, но сейчас опустившийся до уровня животного, - она опять оглядывает своего бывшего напарника с презрением, и отворачивается.

- Напомни мне, красотка, скольких таких детей ты лично направила в лапы смерти? – интересуется мужчина в ответ и даже привстает, грозно хмурясь, что на Эффи не производит уже никакого впечатления.

Он вспоминает ее писклявый голос, усиленная громкость которого могла свести кого угодно с ума. Вспоминает ее пальцы с длинными ногтями, всегда выкрашенными в чрезмерно насыщенные цвета, крохотные бумажки, которые она спокойно разворачивала. Она всегда чуть прищуривалась, перед тем, как прочитать написанное на бумажке имя, и смешно крутила головой по сторонам, выискивая названную жертву.

Сейчас она позволяет себе легкую улыбку.

- Соберись, Эбернети, - говорит она непривычно задумчиво. – Они нуждаются в тебе сильнее, чем раньше, и сжимает свои маленькие руки в кулачки.

- Они?! – вспыхивает Хеймитч, не привыкший, чтобы с ним в таком тоне говорила механическая кукла. – Кто – капитолийский переродок?! Или овощ, именуемый «Китнисс Эвердин»?! Мне кажется, что им двоим моя помощь больше не нужна, потому что они стали такими, какими стали, исключительно из-за моей так называемой помощи. Распахни свои глазки, солнышко, ты просишь не того человека.

Страх, подавляемый все это время алкоголем, вновь проявляется, вновь одерживает верх. Она, разукрашенная капитолийская пигалица, предлагает ему не просто взять под свой контроль старые ошибки. Она предлагает приложить все силы для исправления этих самых ошибок. Но люди – это вовсе не текст в сочинении. Для того чтобы сломанные люди перестали быть сломанными, одних сил недостаточно. Нужно что-то больше уверенности и сильнее гнева, чтобы помочь им. Нужно быть самим господом Богом, и вести за собой, лишь зная, куда идешь.

Эффи пожимает плечом и поджимает губы. Неужели в ней вообще не осталось никаких прежних чувств? Она безмятежна, бесчеловечно собрана, и так же бесчеловечно безразлична ко всему происходящему, она будто читает свою роль с заранее приготовленных карточек, только Хеймитч начинает сомневаться, что карточки были написаны Плутархом. Но если не Плутархом – тогда кем? Он ищет ответы в пустых, лишенных чего-то глазах, и некстати вспоминает, что выражение нарисованного лица не изменилось даже после пощечины. Он подходит ближе, гнев переплетается с тревогой. Что же они сотворили с ней? Раньше даже под этим слоем грима она была живой – противной и неестественной, но живой. Она смешно надувала губы, когда злилась. Била его в плечо своим слабым острым кулаком, ставясь похожей на маленькую капризную девочку. Он всегда гадал, сколько же ей на самом деле лет, но никогда не хотел узнать ее возраст доподлинно, ограничиваясь лишь издевательскими предположениями вслух. Она всегда была ненадежной, посланницей жестокого мира, несущей с собой смерть и невыносимую муку, он терпеть не мог ее в этих ярких платьях, на этих огромных каблуках. На каблуках она все равно была ниже его, а из-за объемных подолов, сделанных непонятно из чего, к ней невозможно было по-человечески подойти. Она кривлялась. Сводила его с ума своей пунктуальностью, обидчивостью, своей банальной глупостью. Она была близкой и далекой одновременно. Быть может, когда-то, в самом начале, она пыталась ему помогать, но была резко и дьявольски жестоко отвергнута, высмеяна, унижена, но она тоже была рабой положения, и возвращалась к нему год за годом, тщательно скрывая свою обиду.

Он никогда не видел ее настоящего лица.

- Чем же ты стала, солнышко? – спрашивает он тихо, разом забывая про все охватывающие его чувства вроде гнева или ярости. Она – подделка. Фальшивка. Кукла. Но могут ли куклы ломаться так, чтобы перестать притворяться живыми людьми? Теперь у нее не получается притворяться.

От нее больше не пахнет тяжелыми духами. Даже ее яркая вызывающая одежда уже не кажется ему смехотворной. В ее взгляде нет испуга, хотя впервые на своей памяти он подходит к ней так близко, и берет за ледяные пальцы. Уголок ее губ странно дергается, но больше ничего в ней не меняется.

- Я знаю только то, что ты должен стать тем парнем, который выжил в мясорубке второй Квартальной Бойни, а не тем победителем, которого сломали, - говорит она медленно. Хеймитч выпускает ее от неожиданности, и не оборачивается, чтобы посмотреть, как за ней закроется дверь.

Если она читает с карточек, судорожно думает он, то кто эти карточки пишет?

Эта мысль не дает ему покоя.

…

Они показывают Энни любимые места Капитолия, которыми еще не успели обзавестись. Пит рисует Энни, Хеймитч щекочет Энни и старается держаться рядом. Что-то в этой хрупкой девушке, в ее храбром взгляде, порой становящимся затуманенным и далеким, кажется Хеймитчу очень важным. Ему нравится общаться с нею, хотя прежнее их знакомство можно назвать поверхностным. Ему нравится смотреть на Энни и Пита, перепачканных мороженным или загоревшихся какой-то очередной безумной идеей, против которой он будет по умолчанию, как заботливый отец и единственный здравомыслящий человек. Но, в конце концов, оба несносных ребенка, которых сложно считать детьми, если вспомнить, через что им уже пришлось пройти, уговорят его на новую затею, даже как заботливого отца. Или убедят, как единственного здравомыслящего человека, и даже примут его пожелание участвовать во всем происходящем. Хеймитч не любит быть счастливым, потому что счастье мимолетно и оставляет горькое послевкусие, но сейчас он вполне счастлив. Даже если его, человека боящегося высоты и нечеловеческой скорости, заманили на очередной молодежный аттракцион, который противопоказан старым людям и беременным женщинам. Энни Креста ничего не боится. Главный кошмар – кошмар потерять Финника – давным-давно сбылся, но она предпочла забыть это, и она может рисковать всем, не сознавая риска. Когда Пит рисует ее портрет (хотя девчонка не может сидеть спокойно и пяти минут), он рисует ее задумчивой, обнимающей одной рукой свой живот, и ее рыжие пряди спадают так, что почти не видно лица. От портрета веет чем-то домашним, гармония ее внутреннего сияния складывается из спокойных цветов и плавных линий, и Хеймитч не удерживается от того, чтобы попросить такой же портрет Энни себе.