Мой папа – Штирлиц (сборник)

Никогда не забуду утро, когда я впервые провожала свою дочь в театральную школу «Professional performing art school», куда ей удалось поступить, несмотря на огромный конкурс. Событие это было для нас очень радостным, но в то же время волнующим – ей к тому времени исполнилось четырнадцать лет, и до сих пор она в сабвее одна никогда не ездила. На семейном совете было решено, что я должна ее провожать до школы и обратно.

Было восемь утра, час пик. В вагон нам протиснуться удалось, но из-за толчеи дышать мы могли лишь вполсилы. Толпой дочку сразу же оторвало от меня и оттеснило в другой конец вагона. Я испугалась – мы были там единственными «белыми», и я боялась, что ее обидят. Время от времени я кричала на весь вагон: «Аля, ты здесь?», а она отвечала: «Мамочка, не бойся, со мной все в порядке».

На одной из остановок передо мной с сиденья встала женщина. Она вышла из вагона. Я хотела сесть на ее место, но сидевшие – огромная толстуха страшного вида и красивый молодой парень – сдвинулись, оставив между собой небольшое пространство. Следуя девизу всей своей жизни – в тесноте да не в обиде, я, вежливо улыбнувшись, произнесла необходимое «excuse me» и втерлась между ними. Решив, что я ее «притесняю» не в прямом, а в расовом смысле, тетка набросилась на меня с оскорблениями и стала тыкать мне в лицо пальцем, вернее огромным ярко накрашенным ногтем. Я не все понимала в ее речи, но о смысле догадывалась. Возражать ей я не собиралась, если хочется ей называть меня «skinny white ass», пусть называет, но тыкать себе в лицо я никому никогда не позволяла. Молча я отвела ее палец от своего лица и продолжала хранить «скорбное терпенье». Тетка совсем взбеленилась. Теперь она называла меня уже такими словами, что ни на каком языке воспроизвести невозможно, а палец вновь уткнулся мне в лицо. Я опять отвела его. Так повторялось несколько раз. Я чувствовала, что «дело пахнет керосином», но поезд-экспресс шел без остановок и деваться мне было некуда. Вагон с интересом следил за нашей «битвой на рельсах». В очередной раз, когда палец уперся мне в лицо, я инстинктивно, то есть совершенно неожиданно для себя, укусила его. Поступок был впечатляющий. Тетка подскочила, будто ее укусила не прилично одетая белая женщина, а ядовитая змея. Хотя я укусила ее не больно, как бы предупреждая, что в следующий раз просто откушу ей палец. Народ в вагоне загудел. Взывая к собратьям, тетка требовала возмездия. Внезапно я стала понимать абсолютно все, что она кричит. А кричала она про белых, нападающих в сабвее на черных. Собратья грозно зашумели, до остановки было еще минут десять, и почти у всех в вагоне было оружие. За оставшееся время меня вполне могли расстрелять из многих стволов. Дочка моя, услышав скандал, очень за меня испугалась и начала пробираться ко мне.

Я прекрасно понимала, что рискую жизнью, но продолжала чугунно сидеть и молчать. Лишь когда тетка стала кричать, что провела свою жизнь в гетто, я со страшным русским акцентом ответила, что я тоже из гетто, что дед мой был расстрелян в подвалах КГБ, бабка отсидела двадцать пять лет в сталинских лагерях, а мой отец вырос сиротой. Что по сравнению со мной она – козявка и что убить меня она сможет, но победить никогда. Как ни странно, эта речь подействовала, конфликт затих, и мы с дочкой благополучно доехали до ее школы.

Я запомнила этот случай так хорошо, потому что, по сути дела, он был единственным случаем расизма, который «лично» мне довелось испытать в Америке. За восемнадцать лет я приобрела немалое количество друзей-американцев, как белых, так и афроамериканцев, пуэрториканцев, индейцев, корейцев, китайцев… Кроме того, этот эпизод стал границей взрослости для моей дочери. Она категорически запретила мне провожать ее и четыре года подряд ездила в школу сама.

Я так углубилась в воспоминания, что с трудом очнулась, когда командир экипажа объявил о том, чтобы мы приготовились к посадке. Соседи мои тоже зашевелились. Я попросила Билла поднять пластмассовую шторку иллюминатора, что он немедленно и исполнил. Он даже любезно попытался втянуть живот, чтобы, перегнувшись через него, я смогла увидеть восход солнца над моей долгожданной Испанией.

5

Мы приземлились в Мадриде, чтобы пройти пограничный контроль и сделать пересадку в Севилью. Выстояв длинную очередь в погранпропускник и никаких новых козней от судьбы не ожидая, я протянула человеку в окошечке свой американский паспорт, и тут случилось то, что с удивительной ясностью воскресило в памяти тщательно забытые строки из школьной хрестоматии:

И хоть паспорт мой был отнюдь не советским, под моим тревожным взглядом пограничник позвонил куда надо, и к нему в будку сбежалась целая стая таких же мышастых, как и он сам, которые тоже стали рассматривать мой не молоткастый и не серпастый как бомбу и как ежа. Поняв, что случилась какая-то чудовищная ошибка и в Испанию меня в конце концов таки НЕ ПУСТЯТ, я обмерла, но все обошлось. Оказалось, что ошибка действительно произошла, но совершила ее я сама, честно указав в паспорте место своего рождения, потому что слово Казахстан в пограничниках всего мира с некоторых пор вызывает острую неприязнь. Написала бы, как муж, СССР и сэкономила бы обоим массу сил и времени. Тем более что прожила-то я в Казахстане всего три месяца. А так вместо нескольких минут мы провели на пограничном контроле более двух часов, мою «айдентити» вместе с багажом проверяли всем пограничным колхозом, в Севилью самолет улетел без нас, что жизнерадостности мне, естественно, не прибавило.

К счастью, самолеты туда летают довольно часто. Через два часа мы с мужем вновь заняли свои места в разных классах. На сей раз рядом со мной сидел испанский подросток и дергался в ритм доносившейся до меня из его наушников популярной американской песни: «IT’S HARD OUT HERE FOR A PIMP».

Оу, йе-е?! Нам, кстати, тоже нелегко! Но по сравнению с тем, как было нелегко в юности, наши нынешние трудности кажутся милой приятной чепухой. И все же я не хотела бы изменить в своей жизни ничего, потому что уверена – только из горя рождается счастье. Одно без другого не существует, таков закон жизни. Это понимание ко мне пришло благодаря тяжелому опыту. Многие годы наша семья балансировала на грани жизни и смерти…

И вот наконец после стольких лет ожидания я лечу в Севилью, но сосредоточиться на радостном предвкушении никак не могу. Мрачные предчувствия одолевают меня, видимо, в глубине души я сомневаюсь в том, что долечу до нее в целости и сохранности. Чтобы успокоиться, я снова перенеслась мыслями в Нью-Йорк. Что же делать – этот город стал для меня домом и лучшим другом.

Я полюбила его сразу и навсегда. Уезжая с родины, мы были вынуждены отказаться от гражданства и от надежды когда-нибудь еще туда вернуться. Боль была такая, что казалось, что с меня с живой содрали кожу. И все же надо было выживать. В первые дни в Нью-Йорке мы много гуляли, подсознательно я понимала, что залечить свои раны можно только полюбив страну, которая нас приняла, поэтому мы старались в первое время видеть вокруг только самое хорошее. Мы наслаждались великолепными парками, вездесущими белками, благовоспитанными собаками и их приветливыми хозяевами, мы восторгались музеями, архитектурными шедеврами, уникальными этническими районами, бесплатными концертами, художественными выставками. Зачастую не имея ни цента в кармане, мы ощущали себя настоящими богачами, которым принадлежит вся эта роскошь: океан, свежий воздух, синее небо, праздничный роскошный листопад. Но самым поразительным богатством этого города нам показались люди. Не считая нескольких страшных эпизодов, а какая жизнь обходится без них, мы с первого дня ощутили добросердечность и отзывчивость ньюйоркцев.