Мой папа – Штирлиц (сборник)

Театральные кассы в нашем городе располагались в предназначенном на слом сарайчике, на двери которого висел тяжелый амбарный замок, так что человеку с улицы даже в голову не могло прийти, что это действующее учреждение. Только если бы он смекнул зайти со двора, да еще рискнул сунуться в дверь, на которой вообще никакой надписи не было… Впрочем, и эта дверь чаще всего была заперта. О визите надо было договариваться заранее и не обижаться, если в назначенный час хозяйки в конторе не оказывалось.

Звали ее Маргаритой Васильевной, театр она терпеть не могла, однако работой своей дорожила и относилась к ней ответственно. При любом удобном случае она не забывала упомянуть, что «обилечивает» весь горком, торг, суд и, чтобы не попасть впросак (это слово она произносила смачно «в проссак»), ей надо было ездить в Москву, чтобы посещать всю эту, как она выражалась, «мутотень».

Про себя мы с мамой называли Маргариту Васильевну Буратиной, причем не только за длинный нос и интеллект деревянной куклы, но и за то, что в ее клеенчатой сумке хранился волшебный ключик в родной для нас, но такой недоступный мир театра. Хищно шмыгая носом, она авторитетно сообщала: «Давеча была в Большом, видела эту самую, как ее? Ну… Плисецкую. Ни кожи, ни рожи, кобыла кобылой, запрягай и ехай, и чо иностранцы так все по ней с ума посходили?»

В споры с Буратиной мама не вступала, впечатлениями об увиденных спектаклях не делилась, в глаза ей не смотрела и особой инициативы в деле не выказывала, дескать, работа есть работа, мы с вами из одного инкубатора – вы нам парочку билетиков на Таганку, а мы вам одним махом месячный план за счет нагрузочки. Что у вас там из школьной программы завалялось? «На дне»? Давайте сюда шестьдесят билетиков. Вам хорошо и нам отлично.

Не думаю, что мамины попытки мимикрии ей вполне удавались. Люди, подобные Маргарите Васильевне, обладают звериным чутьем на своих и чужих, но та была теткой расчетливой и в маминых услугах нуждалась: чем самой по школам таскаться, пусть уж лучше «эти» сами к ней пороги обивают да в ножки кланяются.

Как-то раз, вернувшись домой, мама прямо с порога помахала парочкой бледных бумажных полосочек, и я сразу догадалась – у Буратины была. Дабы подчеркнуть исключительность момента, мама с немецким акцентом произнесла: «Эт-т-то нато путет стелать посмотрэть». Привычка говорить с немецким акцентом у нее появились с тех пор, как она целый год «угробила» на сдачу кандидатского минимума по немецкому и философии, которую тоже пришлось сдавать на языке оригинала: Кант, Гегель, Маркс. Однако диссертацию она защищать не стала, из аспирантуры ушла и вернулась в школу. Что у нее там не сложилось, я точно не знала, слышала только, что «тему зарубили».

Но вернемся к фламенко! Это слово мне сразу понравилось тем, что напоминало одновременно и пламя и фламинго, так что в воображении сразу же возникало нечто летуче-жгучее, яркое, экзотическое, а балет я вообще любила. Концерты проходили в огромном, как ангар реактивных самолетов, Кремлевском дворце съездов. Наши места были на самом верхнем ярусе, люди внизу казались букашками, и я просто не представляла себе, как буду смотреть на сцену. Но вот спектакль начался, и я впилась глазами в бинокль.

И никакой это был не балет. Никаких пачек и фуэте. В глазах рябило от длинных юбок с оборками и шалей с кистями. Причем цвета были самые, как тогда было принято выражаться, «ядовитые»: красный, зеленый, желтый, розовый, и все вперемешку. В нашей черно-белой стране женщина со вкусом (и с запахом) должна была одеваться в цвета, которые мама насмешливо называла «серенькое на грязненьком». А тут – просто какой-то апофеоз «безвкусицы»! Но как красиво!

Они действительно были похожи на экзотических птиц, эти женщины, и они НИЧЕГО не стыдились! Они наслаждались своей красотой и свободой, а мы вместе с ними. Спектакль назывался «Кармен». Накануне поездки я прочла новеллу Мериме, и та показалась мне на удивление будничной. Дело происходило в небольшом провинциальном городишке, как наш. Только у них были не хлопчатобумажные фабрики, а табачные. Одна девка, каких у нас в городе было хоть пруд пруди, подралась с другой такой же и за хулиганство угодила в КПЗ. Обычное дело. Там она приутихла, поосмотрелась, состроила глазки молоденькому менту, а тот разнюнился и отпустил ее под свою ответственность. Звали его Хозе. Имя – так себе, напоминает известную аббревиатуру, но это неважно. Важно то, что он еще не заматерел, толком не знал, как с б…и обращаться, к тому же был тщедушный, прыщавый, и форма на нем сидела колом, а Кармен была девка красивая и любить хотела тоже красивого. Был у них такой в городе – тореадор Эскамильо. От одного имени все девки по нему с ума сходили, а ему нравилась эта хулиганка Кармен.

Хозе было сунулся к ней, но получил от ворот поворот. А у него, между прочим, из-за того, что он ее из обезьянника отпустил, начались большущие неприятности на работе. Кто-то донес, а скорей всего, сама эта Кармен на хвосте разнесла. Ну и психанул он. Действительно, хоть бы из вежливости погуляла с ним. А то в лицо хохочет, а сама зенками так и рыщет, в толпе своего Эскамильо высматривает.

Хозе, конечно, не хотел ее до смерти убивать, только попугать хотел, но она сама стала нарываться – бесстыжая и безжалостная, как все красивые девки, ну и угодила на нож. Хозе за мокруху упекли на десять лет, Кармен похоронили, а Эскамильо стал ходить на танцы с другой, наверняка с той самой, из-за которой весь скандал и вышел. Ну и чего мы тут не видели? Типичность и народность в самом обыденном виде.

Но фламенко – не проза, это танец, где действие и настроение передается движениями, а движения эти яркие, дерзкие, непредсказуемые, сладострастные, а взгляды танцовщиц пламенные, а гитары прямо сумасшедшие, а голоса певцов тоскливые, высокие и одновременно сиплые, всю боль и ярость неразделенной любви передающие.

Кто из танцовщиц Кармен, мне поначалу было неважно. Все они были такие красавицы и так потрясающе двигались, что мне от восторга прямо хотелось с балкона сигануть, но потом-то я, конечно, разобралась. От других она не отличалась ни красотой, ни одеждой, но была в ней какая-то особая грация: нежная, коварная, как у пантеры; какая-то удивительная сладость сквозила в каждом ее движении, заметив которую ни на кого другого уже смотреть не хотелось.

А вот Хозе действительно оказался и маленьким (на каблуках даже), и щуплым, из тех, про кого в нашем городе говорили «соплей перешибешь». Куда ему против таких шикарных бабцов? Но он как пошел ногами бацать, так у меня сердце забыло биться. Страшный, неистовый танец – не на жизнь, а на смерть. Ужас! Восторг! Испанки грубыми голосами кричали ему: «Олэй!» Зал скандировал: «Браво!»

Едва спектакль закончился, на сцену дождем полетели букеты и с двух сторон потянулись вереницы теток в мохеровых шапках и мокрых сапогах, по виду все до одной члены месткома. Забыв о женской скромности, они лезли к Хозе целоваться, а он – настоящий мужик, никому не отказывал. Урвав поцелуй, они отбегали очумелые, а одна даже чечеточку выбила. От стыда за них мне хотелось разрыдаться. У мамы на глазах тоже сверкали слезы.

После спектакля мы полтора часа ехали домой на электричке в полном молчании. Я терпела, сколько могла, но перед самой нашей остановкой не выдержала и спросила:

– Мам, ну за что ты на меня так обиделась?

Она с трудом очнулась от своих мыслей:

– Да нет, с чего ты взяла? Просто я задумалась.

– О чем? – не унималась я.

Она ответила не сразу, как бы через силу.

– Да горько мне, что я ее никогда не увижу.

– Кого?

– Испанию.

Мы еще помолчали, и мама добавила:

– Пушкина тоже не пустили.

При чем тут Пушкин, я и так знала. Он был у нас единственный мужик в доме. Мое увлечение Штирлицем мама не разделяла: он был «номенклатурный», «выездной», а Пушкин был свой, родной, и его, как и ее, за границу не пускали. Этого факта, кстати сказать, я о нем не знала. Как же так? Дворянин, и потом у него же Испания чуть ли не в каждом стихотворении.