Мой папа – Штирлиц (сборник)

Впрочем, дело было не только в них. Мои страдания усугублял тот факт, что мой муж находился в том же самолете, но летел первым классом и, в отличие от меня, в удобном кресле попивал шампанское рядом с умопомрачительной блондинкой совершенно модельного вида. Ревность и зависть могут отравить самые счастливые минуты жизни, а уж при наличии таких соседей… (Интересно, как бы я себя чувствовала, если бы вместо них головы ко мне на грудь склоняли Антонио Бандерас и Пирс Броснан?)

Однако, если уж быть до конца честной, больше всего меня терзало то, что идея разделиться по классам принадлежала мне самой. Сначала я приложила все усилия, чтобы уговорить мужа не бросаться на первые попавшиеся билеты, а порыскать по сайтам всех авиакомпаний в поисках единственно удобных (в пассажирском классе) мест в первом ряду, за которыми идет ожесточенная охота со стороны родителей с детьми, инвалидов и людей с длинными ногами. Но как он ни искал, все эти места были давно раскуплены. Тогда, припомнив нашу прошлогоднюю поездку в Лондон, когда семь часов по пути туда и девять часов обратно он корчился в позе эмбриона, вызывая во мне острейшее чувство сострадания и бессилия, я устроила ему такой взрыд, что попросту вынудила согласиться на то, чтобы он летел первым классом. В результате чего он и наслаждался теперь обществом прекрасной блондинки, а я… Как справедливо заметил старина Германн в опере «Пиковая дама», перед тем как, проиграв состояние, сверзиться с декораций в закулисный ад: «Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу».

И хоть судьбу свою я не кляла, бывают и похуже, зато себя со своей самоотверженностью, мужа с его длинноногостью, вконец разожравшихся и разучившихся говорить нормальными голосами американцев, заодно с авиадизайнерами, до сих пор не удосужившимися спроектировать самолеты с разными по ширине сиденьями, чтобы (за разумную разницу в цене) толстые могли удобно сидеть рядом с толстыми, а нормальные рядом с нормальными, костерила всю дорогу.

Ненадолго я, видимо, все же забылась, так как план сегрегации по ширине задницы показался мне не только справедливым, но и вполне осуществимым. Очнулась я оттого, что кто-то из моих соседей издал очередной рык, и в полном отчаянии я принялась листать и без того от корки до корки выученный путеводитель, сообщавший, что Севилья – жемчужина Андалузии, город с богатой историей и культурой, украшенный памятниками старинной и шедеврами современной архитектуры…

4

Моторы гудели, соседи храпели, «тревожно мысль моя и путалась и рвалась», вскоре путеводитель выпал из рук, и я уплыла мыслями к совсем другим соседям. Нельзя сказать, что они отличались тишиной. В основном это были ткачихи и «подмастера», оглохшие на производстве. Все в нашем городе от мала до велика орали «благим матом», а тишина благом не считалась.

Помню, как, готовясь к вступительным экзаменам в институт, я изнемогала от звучавшей на весь наш поселок песни Высоцкого «Кони». В тот год во всех киосках «Союзпечати» вдруг появилась его «малолитражка», и народ наконец-то получил возможность услышать своего героя не на затертых магнитофонных пленках, а на гибкой грампластинке. И уж он начал гонять этих «Коней» и в хвост и в гриву.

Особенно наша соседка Зинаида, которая «к себе водила» и, дабы скрыть от окружающих свою уголовно-наказуемую деятельность, врубала радиолу на полную катушку. Я из последних сил пыталась сосредоточиться на английских глаголах, правильных и неправильных, а пол нашей комнаты, отделенной от Зинаидиной тонкой перегородкой, дрожал, как при землетрясении, и во все щели пер надсадный крик:

Остается только диву даваться, как я ухитрилась в таких условиях подготовиться к экзаменам и поступить в институт.

Не лучше обстояли дела с тишиной и в общаге, где я прожила следующие четыре года, и в коммуналке… Отдельная квартира у нас появилась, лишь когда мы с мужем и пятилетней дочкой переехали в Нью-Йорк. Но и тут я не нашла тишины и покоя. Катил к концу «ревущий» восемьдесят восьмой год. Мы жили в крошечном ирландском районе Бронкса, как на островке, о берега которого билось огромное «черное море». По ночам у наших соседей, на улице с говорящим названием Ганхилл-роуд, постреливали. Ночь раздирали полицейские сирены. Ощущение было, что мы живем в прифронтовой полосе.

Было страшно. Очень страшно! Но и весело! Интересно так, что дух захватывало. Как мифологические герои, переступив порог обыденного, мы оказались в пучине неведомого и вместе барахтались в абсолютно незнакомой реальности, а это, как известно, сближает. Или растаскивает… Нас сблизило. Переехав в Нью-Йорк, уже через неделю мы заметили, что перестали ссориться, а через полгода сделали поразительное открытие – нам интересно друг с другом. Разница в воспитании и эстетических предпочтениях перестала нам мешать, а общность культуры и языка оказалась невероятно важной.

Адам и Ева, сброшенные из «социалистического рая» в «капиталистические джунгли», мы объединились перед лицом не вымышленных, а реальных трудностей: голода, одиночества, страха, и рассчитывать могли теперь лишь друг на друга. Оказалось, что я и шагу не могу ступить без мужа, а он не только не тяготится моей беспомощностью, но с радостью и гордостью бросается мне на помощь. Я же оказалась совершенно незаменимой для него, потому что жизнь воспринимала как приключение и на все его страхи отвечала первой выученной американской фразой: «Take it easy», что в переводе означает «не расстраивайся», «бери полегче». Именно в то время я с удивлением обнаружила, что в фундаменте моей личности заложены три чувства: чувство ответственности, чувство благодарности и чувство юмора. Как ни странно, именно в моем чувстве юмора муж нуждался в то время больше всего.

Возможность говорить друг с другом на одном языке позволила нам преодолеть разделявшие нас непонимание и недоверие. Мы открыли неведомое прежде наслаждение – говорить по-русски, а мои, так раздражавшие его в Москве, «смехуечки и пиздахаханьки» оказались не постыдным недостатком моего воспитания, а богатством, в котором он черпал силы. И хоть мы очень страдали вдали от родины, все же после долгой душевной разлуки мы впервые ощутили радость от общения друг с другом, а для семьи это самое главное.

В конце восьмидесятых годов прошлого века Нью-Йорк переживал трудные времена. Он умирал от СПИДа и не менее страшной эпидемии крэка, преступность была чуть ли не самой высокой в мире, экономика находилась в упадке, сабвей вонял, как туалет на провинциальном вокзале, по заваленным мусором тоннелям, станциям и улицам шныряли крысы, но самым страшным было несметное количество бездомных.

Это были последние годы правления нью-йоркских демократов. Мэры Коч и Динкинс довели город до полного изнурения. Лишь с приходом к власти республиканца Джулиани Нью-Йорк воспрянул и засиял небывалым величием. Но это случилось годы спустя, а в восемьдесят восьмом даже по богатым районам было ходить небезопасно.

В первое время нас часто приглашали в гости незнакомые люди. Однажды после такого визита, пока я будила и одевала дочку, муж выскочил на улицу взять в банкомате двадцатку, чтобы было чем заплатить за жетоны в сабвее. Дело происходило в респектабельной части Манхэттена. Несмотря на поздний час, народу на улице было еще порядочно. Муж подошел к банкомату и вдруг почувствовал, что в поясницу ему уперся ствол пистолета. Голос человека, лицо которого в темноте рассмотреть было невозможно, приказал снять с нашего счета все имевшиеся там деньги. Муж, естественно, повиновался. Каково же было удивление грабителя, когда он обнаружил, что у этого представительного белого мужчины на счету имеется всего двадцать пять долларов. Забрав их, он убежал, а нам, для того чтобы выжить, пришлось занять деньги у новых знакомых.

Это был не единственный случай, когда у нас отнимали последнее. По вине работника велферной конторы, вычеркнувшего наши имена из списка нуждающихся в фудстемпах, мы – безработные, с пятилетним ребенком – несколько месяцев перебивались с хлеба на воду. Но после юности, проведенной в Советском Союзе, голод был нам не так уж страшен. Не от него мы бежали. Мы спасались от ненависти, которой на родине мы подвергались как евреи. Каково же было наше изумление, когда, приехав в Нью-Йорк, мы ощутили ненависть к себе уже не со стороны антисемитов, а со стороны афроамериканцев, которых с детства привыкли ассоциировать с собой как со страдающим меньшинством. Кинофильм «Цирк», Элла Фицджеральд, Луи Армстронг, Билли Холидей, список любимых произведений, актеров и музыкантов можно было бы продолжать до бесконечности, но в вагонах сабвея «угнетенное меньшинство» оказалось подавляющим большинством, и в первые годы эмиграции нам пришлось заплатить за грехи «белых эксплуататоров», которые мы не совершали.