Мой папа – Штирлиц (сборник)

Помню, я с завистью смотрела на трехлетних малышей на детской площадке, без акцента трещавших по-английски, и даже на бездомных, ведь они, вонючие и безумные, говорили на языке, казавшемся мне океаном, который надо переплыть, а я вошла в него пока только по щиколотку.

Тем более поразительно, что все вокруг наперебой хвалили мой английский. Дрожа и запинаясь, я говорила что-нибудь простейшее, а окружающие приходили в восторг. В то время я еще понятия не имела о ненавистном для многих концепте «американской найсности» и, клянусь, ни разу не пожалела о том, что за все восемнадцать лет жизни в Америке ничего, кроме похвал своему английскому, от новых соотечественников не слышала.

Как-то раз (это было в первый месяц после нашего приезда) мы с мужем курили у входа в сабвей, когда к нам подошел здоровенный черный детина и попросил прикурить. Выразился он вычурно. Обратившись к мужу, он сказал: «Hi man, may I suck your fire», что в переводе на русский язык означало «парень, дай засосать твой огонек», в смысле – дай прикурить. По московской привычке мы напряглись, поняв, что «бить будут», но парень «засосал огонек», улыбнулся, поблагодарил и отвалил. А фраза засела в памяти.

Спустя год, на одной типичной для Нью-Йорка вечеринке, где всякой твари по паре, я познакомилась с симпатичным блондином. Кто-то стащил у меня зажигалку, и я попросила у него прикурить, воспользовавшись той самой фразой. Глаза у блондина вылезли из орбит, после чего он захохотал, обнажив роскошные белые зубы. Он был в таком восторге, что обнял меня и долго не мог поверить, что по-английски я не говорю. В конце концов, поняв всю тщету своих попыток меня разговорить, он решил компенсировать отсутствие взаимопонимания тем, что снова кинулся меня обнимать.

Мне он нравился, мне даже показалось, будто когда-то мы с ним уже встречались, но все же это был не повод для того, чтобы вот так запросто обниматься с первым встречным. Я вежливо его отстранила и отошла к мужу, дремавшему в углу.

Однако оказалось, что он вовсе не дремал, а смотрел на меня с живейшим интересом. Слегка смутившись, я сказала:

– Видал, каков нахал?

Он спросил:

– Кто?

– Да тот блондин, что меня прихватывал.

Муж улыбнулся.

– Дорогая моя, – сказал он, – этого нахала зовут Виллем Дефо.

– Ну и что? – не поняла я. – Не Даниэль же.

– Да ты хоть понимаешь, кто это такой?

– Нет. А что?

– Это же знаменитый актер. Тот, что у Мартина Скорсезе играл Иисуса Христа!

Я с новым интересом повернулась в сторону блондина, но, видимо, обиженный моим уходом, тот удалился.

Незнание английского языка долгие годы было огромным препятствием в моей жизни. Чтобы его преодолеть, я несколько лет вместе с дочкой смотрела детские телепередачи. Кроме пользы я получала от них еще и большое удовольствие. Несколько первых лет жизни моей дочери я, работая учителем в школе, общалась с ней лишь урывками. Помимо нехватки времени нас разделяла пропасть возраста, опыта, образования, общественного положения. В Америке мы сравнялись. Теперь, так же как и она, я училась говорить и жить в новом мире, и вместе с первыми словами в мое сознание проникали главные понятия американского общества: толерантность, то есть уважение к людям других рас, культур, религий; и демократизм, то есть глубокое осознание равенства людей в их праве на свободный выбор.

Дочка меня скоро обогнала. Уже через полгода она освоила английский и с такой же скоростью стала забывать русский. При мысли, что я навсегда останусь для своего ребенка малопонятным существом, потому что мы будем говорить с ней на разных языках, я ужаснулась. Мне пришлось преодолеть ее колоссальное сопротивление, но русский язык и связь с русской культурой я ей сохранила. Сейчас она мне очень благодарна. А я… Когда слышу, как совершенно без акцента она поет романсы Рахманинова и Чайковского, я испытываю странное раздвоение, потому что одновременно слышу волшебный голос дочери и родной, незабываемый голос моей матери, которая сорок лет назад тоже их пела…

…Воспоминания несли бы меня все дальше и дальше, если бы юный любитель рэпа не тронул меня за рукав и не произнес магическое слово: «Севилья».

7

Приземлились мы без проблем. Судя по виду, муж даже не догадывался о тех муках, которые я перенесла ради его удобства, и я покривила бы душой, сказав, что его свежесть и бодрость меня порадовали. На его лучезарную улыбку я ответила зловещей ухмылкой. Неправильно ее истолковав, он попытался было отнять у меня чемодан, но нарвался на такой яростный отпор, что вынужден был ретироваться и свежестью и бодростью меня больше не раздражать.

Глядя из окна такси на затопленные солнцем, тихие по случаю воскресенья улицы Севильи, я повторяла про себя строки любимого поэта: «И все, что пред собой он видел, он презирал иль ненавидел» и мечтала «забыться и заснуть», хоть на часок, чтоб перестал звучать в ушах храп и рэп соседей, прекратили чесаться глаза, исчезла мстительная злоба на мужа и слезливая жалость к себе.

Меж тем дорога от аэропорта до центра Севильи оказалась короткой, и вскоре меня ожидал новый удар. Гостиница, которую муж заказал, находилась, как я и просила, в двух шагах от Кафедрального собора, но проезд к нему по случаю праздника был перекрыт. Пришлось выгребаться из такси и с полной выкладкой пилить через площадь, уже заполненную туристскими толпами и конными кабриолетами. Не обращая внимания на мужа, делавшего отчаянные попытки отнять у меня чемодан, и величественную громаду готического собора, я мрачно перла вперед, воспринимая окружающие достопримечательности как досадное препятствие на пути к кровати. Однако, поравнявшись с лестницей, восходящей к главным воротам собора, я вынуждена была остановиться, так как именно в этот момент грянули колокола и из распахнувшихся ворот в белом плаще с кровавым подбоем вышел архиепископ Севильский (в скобках заметим, мужчина весьма импозантный) и, сопровождаемый многочисленной свитой в белом, алом и золотом облачении, стал спускаться мне навстречу.

Он спускался, в упор глядя мне в глаза. Я понимала, что должна ему что-то сказать, но никак не могла вспомнить что. Прожив столько лет в Нью-Йорке, в ответ на приветствие соседей по лестничной площадке я автоматически отвечаю «buenos dias», но тут почему-то все испанские приветствия из памяти улетучились, и ничего, кроме «hasta la vista, baby», в голову не лезло. Архиепископ был уже в двух ступеньках от меня, как вдруг из глубин памяти выплыло гортанное пьянящее слово, которым когда-то танцовщицы фламенко приветствовали своего солиста Антонио Гадеса. Олэй!

«Олэй!» – крикнула я архиепископу, загораживая ему выход на площадь, так что, несмотря на высокий сан и привычку к всеобщему почтению, ему пришлось меня обогнуть. (Видимо, поэтому он так пристально на меня и смотрел – мол, подвинься, дай пройти-то.) От неожиданности он рассмеялся, в последний раз одарил меня взглядом своих синих глаз, сказал: «Buenos dias», после чего вся его свита, огибая меня, тоже заулыбалась, загалдела и в очень хорошем настроении проследовала через площадь к архиепископскому дворцу, а я…

Что толку упрекать себя в нелепом поведении, все равно ведь ничего уже не поправишь! Но я всегда себя упрекаю. Однако на сей раз виноватой я себя почему-то не чувствовала. Скорее польщенной! Не сравнить с тем чугунным стыдом, от которого и по сей день не очухаюсь, когда пару лет назад в Ньюарке на выставке предметов, принадлежавших царской семье, увидев в толпе знакомого священника, я на радостях ломанулась к нему, крепко пожала протянутую мне для поцелуя руку, после чего не удержалась и поцеловала его в щеку.

…У такого моего безрассудного порыва была предыстория. С этим священником мы познакомились за несколько лет до описываемого конфуза в трапезной его церкви на пасхальном обеде, куда после окончания службы меня пригласила близкая подруга – активная прихожанка этой церкви.

До этого в православной церкви я не была двадцать лет и потому, естественно, смущалась, робела, чувствовала себя непрошеной гостьей. Тем не менее, несмотря на всю мою внутреннюю зажатость, красота службы меня тронула. Церковь была небольшая, но очень нарядная и в ночи напоминала забытое в саду лукошко с золотыми яичками. Воздух был свеж от недавнего дождя и дрожал от птичьего пения. Внутри пахло горячим воском и ладаном, с хоров доносилось стройное многоголосие. Народу после крестного хода осталось много, но никто не толкался, друг на друга не шикал, и я совершенно не ощущала осуждения и недоброжелательства окружающих, некогда поразившие меня в церкви в Москве.