Мой папа – Штирлиц (сборник)

Увидев мой растерянный взгляд, они бросались мне на помощь, чтобы объяснить дорогу, растолковать смысл объявления в сабвее, помочь донести сумку (в первый год из-за нищеты я покупала продукты не в соседнем супермаркете, а, выгадывая центы, по советской привычке таскала тяжеленные сумки с другого конца города).

Потомки англичан, ирландцев, итальянцев, китайцы, корейцы, палестинцы, ортодоксальные евреи, евреи-атеисты, индусы, пакистанцы, братья славяне, пуэрториканцы, южноамериканцы, мексиканские индейцы, афроамериканцы… все бросались мне на помощь с вопросом: «How can I help you?» Все в этом городе говорили «со страшным акцентом». Я совершенно не понимала их объяснений и в основном передвигалась по городу с помощью интуиции, но чувство, что я не одинока, помогало мне выжить.

Русскоговорящих в то время в Нью-Йорке было очень мало. Услышав родную речь, я приходила в такой восторг, что бросалась к незнакомым людям, как к самым близким друзьям. Как-то раз я спешила в гости «на ланч» к дальней родственнице мужа, бывшей жене его двоюродного дяди, живущей на Пятьдесят второй улице между Бродвеем и Восьмой авеню. Вдруг я услышала обрывок донесшейся до меня фразы, произнесенной по-русски, но, как мне показалось, с иностранным акцентом. Я пошла медленнее и прислушалась. Говорившие были мужчинами, оба картавили и упоминали какого-то Милоша. Я догадалась – чехи. Но тогда почему же они говорят по-русски и кто этот Милош? Уж не Форман ли? Я вся превратилась в слух и вдруг услышала:

– Хорошенькая, да?

– На заднем дворе у нее полный порядок, но интересно, каков фасад.

– Уверен, что там тоже все в порядке – «шепот, робкое дыханье»…

– «Трели соловья». Может, посвистеть, чтобы она обернулась?

Я поняла, что обсуждают меня, так как никого другого в этот момент вокруг нас не было. Острое словечко завертелось у меня на языке. Я обернулась и вдруг опешила.

Одного из них я видела полгода назад в Москве. Впервые после долгого изгнания этот знаменитый на Западе поэт приехал встретиться с друзьями, и кто-то из них устроил у себя дома его выступление, или, как мы тогда говорили, «квартирник». Я попала на него случайно, но после чтения сумела пробиться сквозь толпу к поэту и сказала:

– Через месяц я уезжаю в Америку. Что бы вы могли мне посоветовать?

Он ответил:

– Поезжайте в Нью-Йорк. Это лучший город на свете. А про Америку запомните: все, что вы когда-либо про нее слышали, самое плохое и самое хорошее, – правда.

Ох, сколько раз я с благодарностью вспоминала его слова, и вот я стою на нью-йоркской улице и во все глаза смотрю… НЕ НА НЕГО.

Его собеседник – мой любимейший поэт. Его «отксеренная» фотография стояла в Москве на моем письменном столе в годы, когда это было попросту опасно, особенно если живешь в одной коммуналке с начальником районного ОВИРа, который при первой же встрече нас с мужем строго предупредил: «Сидите и не рыпайтесь. И чтоб никаких этих ваших еврейских сборищ, пока не получу новую квартиру и не перейду на другую работу».

Но мы «рыпались». Мы активно участвовали в самиздате. Муж доставал, а я размножала и распространяла подсудные «Архипелаг ГУЛАГ», «Зияющие высоты» и двухтомник того самого поэта, который сейчас стоит передо мной и с интересом меня разглядывает. От изумления я так смутилась, что смогла вымолвить только одно слово: «Спасибо», после чего юркнула в подъезд дома мужниной родственницы, а поэты, улыбаясь, вошли под козырек соседнего ресторана.

Воспоминание об этой встрече, как о щедром подарке судьбы, я бережно храню до сих пор. И хотя позже не раз встречалась с обоими поэтами, никогда, естественно, о нашей первой встрече им не напоминала.

Щедрость. Вот качество ньюйоркцев, которое нас с мужем просто поразило. Совершенно незнакомые люди предлагали нам деньги – небольшие, да ведь и сами они были люди небогатые. Но для нас, приехавших с двумя чемоданами и двумястами долларов, вырученными от продажи всего нашего имущества в Москве, каждый лишний цент был спасением. То и дело знакомые наших новых знакомых, узнав о нашем бедственном положении, дарили нам свою одежду, кухонную утварь, мебель, помогали продуктами.

Мы до сих пор спим под одеялами, которые нам подарила подруга мужниной родственницы в день нашего приезда. Причем ни ее, ни саму родственницу мы никогда до этого в жизни не видели. Мы давно уже могли бы купить себе (да и купили) новые одеяла, но спать продолжаем под любимыми, теми, которые согревали нас в первые дни эмиграции. Мы не забыли и с благодарностью вспоминаем жену управдома ирландку Мэри, которая на следующий день после нашего въезда в дом подарила нашей дочке роскошную Барби; и безымянного итальянца, директора фирмы, в которую мой муж неудачно пытался устроиться на работу, подарившего ему пару кожаных перчаток. На работу не принял – «бизнес есть бизнес», но, заметив его заиндевевшие от мороза руки, вынул из портфеля собственные перчатки и сказал: «Носи на здоровье». Потому что бизнес милосердия не отменяет.

Мы не забыли никого из сослуживцев мужа, с которыми судьба нас давно развела, и сами они, скорее всего, давно уже забыли нас, потому что добро, которое мы делаем другим, забывается легко. Они помогали нам советом, молитвой и всеми другими возможными способами, когда он заболел и жизнь его находилась в смертельной опасности. Джеф отвез его в больницу, вице-президент компании Ричард Макгрил договорился с владельцами больницы о люксовой одноместной палате, Ольга на время операции взяла к себе нашу дочку, Майкл целый месяц после того, как муж поправился, но все еще не мог садиться за руль, возил его на работу и с работы.

Мы не забыли врачей, сделавших ту сложнейшую операцию, которую нигде в мире, кроме Нью-Йорка, в те годы еще не делали: мексиканца Алехандро Бернстина, итальянца Диджиасинто.

Первой работой мужа в Америке была компьютерная компания, обслуживающая нью-йоркские больницы. Именно поэтому операцию, на которую люди из всех стран мира записывались в очередь на многие годы вперед, ему, как сотруднику, сделали вне очереди. Эта операция спасла не только его, но и нас с дочкой. Многие, услышав об этом, говорят: «Повезло!», но я в везение не верю. Я верю в судьбу. Кстати, муж до сих пор работает на том же месте, делая ту же самую работу, не помышляя о переходе в другую компанию, видимо потому, что испытывает то же, что и я, чувство вечной благодарности.

Года через два после операции, на одном из благотворительных балов, устраиваемых нью-йоркскими больницами, среди сотен врачей и медсестер, разряженных в смокинги и роскошные платья, мой муж заметил своего хирурга. Красавец Диджиасинто сидел за столом с женой и коллегами. Я подошла и попросила у него разрешения поцеловать ему руку. Он напрягся, но, когда я объяснила, что хочу таким образом поблагодарить его за спасение своего мужа, обрадовался и сам бросился меня обнимать.

Много, ох, много чего с нами случилось за восемнадцать лет: и выход моей первой книги, и встреча с президентом Клинтоном, и трагедия одиннадцатого сентября, и первое выступление в знаменитом Уайлл-холле нашей дочери, ставшей оперной певицей, но эти прекрасные воспоминания не заслонили тех первых и самых дорогих, когда мы с мужем начали свою жизнь заново.

6

Я почувствовала себя в Нью-Йорке своей в доску еще в аэропорту, где черный как сапог пограничник похвалил мой английский, хоть я смогла выжать из себя лишь одно слово «йес», и, пожав руку, пожелал мне «sexsexful life». Тогда я еще не знала, что афроамериканцы говорят на собственном диалекте, называемом «эбоникс», и всех своих новых (белых) знакомых повергала в пароксизм смеха, желая им «секс-сексфул лайф».

В детстве мама говорила про меня: «Эта не пропадет. Язык у нее хорошо подвешен», и я представляла себе соседскую овчарку Асту с вечно высунутым, как бы «подвешенным» языком. Вновь я вспомнила это мамино выражение в Нью-Йорке, потому что больше двух лет чувствовала себя собакой, которая все понимает, но сказать ничего не может. При этом я страшно себе льстила, так как в отличие от любой, даже самой глупой, собаки не понимала абсолютно ничего.