Мой папа – Штирлиц (сборник)

Спорить я, конечно, не стала (в таком сентиментальном настроении мама вполне могла вломить как следует), но дома кинулась к зачитанному до дыр трехтомнику. По стихам искать у Пушкина Испанию оказалось не так-то просто, том постоянно открывался на «Во глубине сибирских руд». Я схватилась за другой, и тут же нашла место в «Каменном госте», где Лаура этому надутому хмырю, Дону Карлосу, втолковывает:

Неужели человек, написавший эти строки, никогда в Испании не был? Как же он мог все это увидеть и дать нам почувствовать? Я прочитала этот отрывок вслух с выражением. На мое «выражение» мама никак не отреагировала, лишь грустно добавила: «И в Париж его не пустили. И меня не пустят». Мне хотелось как-то ее утешить, но я не знала как. Мне и самой было ясно, что ни в Испанию, ни в Париж маму не пустят. А вот насчет себя я была не вполне уверена – роились в голове кое-какие смутные надежды.

Уже лежа в постели, мама сказала: «Поэт всегда стремится к свободе, а живет в тюрьме. Воображение – единственное средство из этой тюрьмы вырваться. Да и вообще, в нашей стране воображение – единственное средство передвижения».

2

С воображением у меня был полный порядок. Судя по описанию, Париж ничем не отличался от Ленинграда, куда мы с мамой ездили прошлым летом, и это была та еще поездочка. Пока в Москве на перроне ждали поезда, прямо плавились от жары, в вагоне почти всю ночь задыхались, но к утру подмерзли, а в Ленинграде вышли уже в такую холодрыгу, что трудно было поверить, что на дворе июль.

Город, как гиппопотам, по уши лежал в болоте. Знаменитой итальянской архитектуры из-за частокола дождя видно не было. А когда он стихал, все равно ничего нельзя было разглядеть из-за укрывшей город грязной тряпки сырости и вездесущей серости. Казалось, в этом городе все серое: воздух, реки, каналы, дома, тротуары, лица, глаза, одежда. Из двух недель мне запомнились только мокрые плащи и туфли, слякоть, сопли, забегаловка с диковинным названием «Котлетная» и очередь в Эрмитаж, в который мы так и не попали.

Впрочем, был еще эпизод в ванной…

Мы жили «на птичьих правах» в квартире знакомой маминой знакомой, по имени Света, по профессии библиотекарь. Кроме того, про нее еще можно было сказать, что она очкарик, дочь адмирала и старая дева, серая, как и все в этом городе: моль, мокрица, скучная, щуплая, неприветливая. Она никогда не шутила и не улыбалась, голос ее напоминал шелест книжных страниц. А вот квартира у нее была огромная, от пола до потолка заставленная антиквариатом, так что казалось, что в свободное от работы время Света на добровольных началах сторожит этот склад старинных вещей.

Ночевали мы с мамой в гостиной на узкой, жесткой козетке с короткими, как у таксы, сильно облупившимися золочеными ножками в виде чьих-то лап, одну из которых заменял обыкновенный кирпич; а сбоку на нас наседал инкрустированный перламутром столик. И хоть в той же самой комнате находился еще и диван, тоже жесткий, однако вполне объемистый, про него Света сказала, что он настоящий «гамсун», и спать на нем не разрешила.

Несмотря на обилие красивых вещей, в квартире было неуютно, припахивало плесенью и неисправной канализацией. На досуге, обследовав окрестности, помимо Светиной спальни, которую из-за трюмо с завитушками и такой же двуспальной кровати иначе как развратным словом «будуар» и назвать-то было нельзя, я обнаружила две запертые двери. Вечером Света неохотно утолила мое любопытство, сказав, что это комнаты ее отца и сестры, но где эти таинственные отец и сестра, не объяснила. Она вообще была немногословна. Несмотря на тихий голос и подчеркнутую вежливость, я чувствовала в ней непреодолимое отвращение к себе и потому тоже ее невзлюбила.

Все в этой квартире было странным – роскошная мебель, которой никто не пользовался, золоченая посуда в стеклянной горке, из которой никто не ел (кухонный шкафчик ломился от эмалированных кружек и мисок), паркет, который никто не натирал, лепной потолок весь в зеленых пятнах протечки, огромные пыльные окна, упиравшиеся в задворки какого-то учреждения, и сама Света, которая никого не любила и которую тоже никто не любил. Хоть бы уж кота себе завела!

Но страннее всего в этой квартире была ванная: она же прихожая, она же кухня. Отворив дверь в квартиру, первое, что замечал вошедший, была огромная старинная лохань, до черноты разъеденная ржавчиной, с колонкой и краном, но без душа и занавески, в непосредственном соседстве с вешалкой и кухонным столом. Странно конечно! Очень странно! Но у нас-то с мамой дома вообще никакой ванны не было, что и послужило причиной моей устойчивой привычки мыться в гостях. Придя как-то вечером из театра, где мы спасались от дождя и Светы, чтобы согреться, я собралась было принять ванну, но, холодно сверкнув на меня очками, Света сказала: «Лучше не надо». Если бы она просто отрезала: «Нельзя», я бы, может, и послушалась, но она сказала «лучше не надо», а лучшее, как известно, всего лишь враг хорошего, поэтому утром, как только Света ушла на работу, я наполнила ванну горячей водой и уселась в нее, не думая о последствиях.

Где была в этот момент мама? Почему не остановила меня? Не знаю. Может быть, она тоже делала что-нибудь незаконное. Может, отдыхала после кошмарной ночи со мной на удобной Светиной кровати или рассматривала фамильные альбомы. Во всяком случае, не помню, чтобы я посвятила ее в свои планы.

И вот, разомлевшая и розовая, я сижу в допотопной шершавой посудине, наверняка мечтая о чем-нибудь опять-таки недозволенном, как вдруг, совершенно неожиданно, дверь открывается и… Я успела только вскочить и во всем своем голом великолепии предстать перед вошедшим в квартиру адмиралом. В отличие от меня, он был одет по всей форме и, в отличие от Светы, выглядел отнюдь не старым. Увидев в собственной прихожей оторопевшую от ужаса юную ундину, он строго козырнул, буркнул: «Здравия желаю» и проследовал в свою комнату. О том, кто я такая и как оказалась в его квартире, он не спросил и до нашего с мамой ухода из своей комнаты не высовывался. Целый день мы скитались по музеям. Боясь скандала, я допоздна оттягивала возвращение, но, к моему удивлению, никакого скандала не последовало. Адмирал, Света и мама как ни в чем не бывало пили в гостиной коньяк с лимоном, а я в «будуаре» пялилась в телевизор, морщась от слишком громкого маминого смеха. Адмирал тоже был чем-то весьма доволен. В ту ночь я спала на козетке одна… Впрочем, как любила говорить мама, «об этом история умалчивает»…

3

Детское предчувствие меня не обмануло. Мама так и не увидела Испании. Зато сама я тридцать лет спустя летела в Севилью и вопреки всем своим ожиданиям была фантасмагорически несчастна. И дело тут не в привычной насмешке судьбы, как правило, позволяющей нам насладиться осуществлением давней мечты только тогда, когда мы мечтаем уже о чем-то совершенно другом! Нет! Я была бы совершенно счастлива, если бы не соседи. Но представьте себе муки женщины, по роду деятельности привыкшей к тишине и одиночеству, на протяжении восьми часов зажатой с обеих сторон жизнерадостной американской четой лет пятидесяти – при условии, что каждый из супругов весит не меньше тонны и в свое кресло не вмещается, а поменяться местами, с тем чтобы хотя бы не перекрикиваться через ее больную голову, упорно отказывается.

Первую половину пути мои соседи орали так, будто все еще у себя дома в Огайо перекрикивались: он из гаража, она из кухни, причем у него на полную катушку шпарил хард-рок, а у нее хохотала телекомедия. Но и вторая часть полета не принесла мне заслуженного отдыха. Симметрично склонив головы мне на грудь, они храпели так, что вполне могло показаться, будто и во сне они продолжают свой оглушительный диалог.