Сундук с серебром

Часто он так уставал, что в пору было повалиться на землю и тут же заснуть, но он не смел признаться в этом отцу, который не знал отдыха. Постепенно сила его росла, грудь становилась шире, руки — мускулистее; ноги стали крепкими и чуть кривоватыми. Грубым здоровьем и силой веяло от него. Он трудился за двоих и все думал о том, как бы превзойти отца.

Это ему удалось без большого труда. Отец работал неторопко и ловкостью не отличался, зато ворочал без передышки, не останавливаясь, — как мельничное колесо. Тоне же брался за дело так, что только щепки летели, а потом с улыбкой на лице представал перед родителем, как бы говоря: «Ну-ка, посмотрите!»

— Ужо обломаешься! — говорил отец, но сам был доволен.

Однако Тонче не унимался. Особенно в первую пору юношества, когда в нем со всей силой пробудилась тяга к девушкам. Целыми днями он работал, а по ночам пропадал из дому. Но как раз в эти дни ему вместе с тайными радостями пришлось хлебнуть и горечи. Он, парень с дальнего хутора, неизвестно почему — просто в силу давнего обычая — наталкивался на такую враждебность со стороны новинских парней, что не смел показаться среди них. Вместе с Йоже Заколкаром из хутора на Худом Верхе он ходил гулять в другие деревни и хутора, расположенные в часе ходьбы, под Плешецем, подвергаясь при этом многим опасностям.

Отец заметил, что парню неймется.

— Жениться тебе рановато, — сказал он как-то.

— А кто это думает о женитьбе? — огрызнулся сын. И ночью снова ушел со двора.

Однажды ясной зимней ночью, когда снег скрипел под ногами, он в полном смятении прибежал домой. Весь дрожа, он залез в сено и не мог заснуть до утра. Они с Йоже пошли гулять в дальнюю деревню, а тамошние парни подстерегли их, пришлось бежать. Всю дорогу позади маячили тени преследователей. Тоне удалось уйти. Йоже на следующее утро нашли мертвым в заснеженном яру. Явились стражники, учинили допрос, но выяснить ничего не удалось. Решили, что парень поскользнулся на обледенелом месте и расшибся. Тоне так напугала смерть товарища, что он перестал уходить по ночам со двора.

Падение в речку и гибель Йоже были единственными потрясениями его молодости. Все, что случалось с ним потом, лишь ненадолго выводило его из равновесия и скоро забывалось. Слухи о событиях, происходивших в мире, лишь изредка проникали в эту глушь. Он слышал рассказы о железной змее, которая вьется по долинам и тащит на себе людей. И о том, что где-то идет война, на которой люди убивают друг друга. Но это происходило далеко и в конце концов могло быть просто вымыслом.

Тоне думал только о работе. Он понял, что со временем должен будет заменить отца, к которому зимой прицепился кашель и не отпускал его до самой весны. И даже когда показалась первая трава, отец не оправился окончательно. Он как-то сразу обессилел и теперь ходил следом за сыном совершенно так же, как сын несколько лет назад ходил за ним. Поднять мог меньше, чем Тоне, и от каждой работы быстро уставал. Постепенно все заботы и труды легли на плечи сына. Теперь Тоне стал вылитый отец — лицом, бородой, походкой, неторопливой, рассудительной речью, только был не сед, а свеж и крепок. Отец хирел на глазах.

— Тоне, совсем никудышный я стал, — сказал он однажды вечером. — Придется тебе невесту подыскать. Может, ты уже какую и приглядел?

— Небось не горит, — недовольно оборвал его сын. Он и в самом деле еще не думал об этом и чувствовал неловкость при разговоре о таких вещах. — Мать-то еще жива.

На этом разговор был кончен, и никто к нему больше не возвращался.

Ерам с женою трижды ссорились из-за того, кто умрет первым. Каждый раз уступал Ерам, зная, что у них в роду первой умирает жена, а не наоборот. На этот раз смерть нарушила порядок, ставший с годами законом, — тяжкая одышка свалила Ерама.

— Помру я, — сказал он сыну, — а ты еще не женился.

Тоне молчал как камень.

— Смотри, как бы материна смерть тебя врасплох не застала, — хрипел отец. — Расписной сундук будет твой, только гляди не промотай то, что я получил от отца и сам скопил. Ключ у меня на поясе. Когда помру, возьми его. И заботься о матери, о матери заботься, Тоне!

Сын кивнул. Отец протянул еще три дня и умер.

— Сходи в приход, — выплакавшись, сказала сыну мать.

Тоне переоделся. Прежде чем выйти, он подошел к покойному, отстегнул пояс с ключом и надел его на себя.

Так он исполнил последнюю волю отца.

Отца похоронили, Тоне вернулся домой. Войдя в горницу, он первым делом отпер расписной сундук. Впервые в жизни. Когда ключ заскрежетал в замке, сердце его охватил странный трепет и в голове шевельнулась тревожная мысль: а что, если крышка не поднимется? Но она со скрипом поднялась, и два отделения открылись перед ним.

Несколько мгновений он не решался вынуть пожелтевшие, заплесневелые бумаги, лежавшие поверх потайного ящика. Он не решался взглянуть в сторону печи, с которой доносилось тихое покашливание матери; перебирая деревянные бусины четок, она с молитвой и со слезами вспоминала покойного мужа. Ерам боялся, как бы мать не сказала: «Так-то ты горюешь о покойном отце?» Но сильнее стыда было беспокойство о деньгах, которые прятались на дне сундука, сложенные столбиками и являющие собою отрадное зрелище для жадного взгляда. Тоне живо воображал, как его загрубевшие от работы пальцы зароются в серебро, как он поднимет горсть гульденов и бросит их на остальные так, чтобы звон пошел.

И ему вспомнилось детство. Был воскресный день, когда отец посадил его в сундук, чтобы он побарахтался всласть в серебре. Он припоминал, как взял монету, подбросил ее вверх и она покатилась к печке. И как отец тотчас схватил его и поставил на пол. Только теперь он понял, что сделал тогда что-то нехорошее. Расписной сундук закрылся перед ним, как райские врата.

Отец больше никогда не открывал его при Тоне. Один только раз он, лежа на печи, услыхал, как отец укладывает в сундук новую горсть талеров. В ту пору Тоне было уже восемнадцать лет, и они с отцом только что продали на ярмарке откормленного вола. Отец поменял все вырученные за вола бумажные деньги на блестящие талеры. Золотых монет он не любил, брал только серебро и копил его из года в год. Наверно, он думал, что Тоне спит, иначе не решился бы отпереть сундук. Сын слышал, как он осторожно, изо всех сил стараясь не шуметь, вынимал деньги из кармана и клал на дно сундука. Потом долго не было слышно ни звука, должно быть, старик весь предался созерцанию своего богатства. Тоне, в свою очередь, не решался ни шевельнуться, ни даже открыть глаза.

Парень никогда не забывал о талерах, в которых ему довелось побарахтаться в те времена, когда он еще бегал в одной рубашонке. С возрастом мысль о них все чаще и настойчивее вертелась у него в голове. Сколько их там? Этого он и представить себе не мог. Куда денутся хорошенькие кружочки с орлами и головами императоров? Не возьмет же их отец с собой в могилу?

При мысли о том, что деньги достанутся ему, сердце прыгало у него в груди. Думать об этом было райским блаженством. Он мечтал, как засучит рукава до локтей, погрузит руки в серебро и будет ворошить монеты, сколько душа пожелает.

— А правда, что у вас дома полсундука бумажных денег? — спросил его один парень, когда Тоне еще ходил на деревню гулять.

Вопрос неприятно поразил Тоне. Откуда этому проходимцу известно, что у них водятся деньги? Ведь и знают-то о них только он, Тоне, да мать, а отец не расстается с ключом, не ходит по трактирам и не хвалится перед соседями.

И все-таки по простоте душевной он не мог не сказать правду:

— Не бумажки это, а серебряные талеры.

— Ну, хоть бы и талеры, — сказал тот. — Давай плати за вино! Тебе хорошо, вам Лесковец наделал денег.

Тоне промолчал, но платить не стал. Отец лишь изредка выдавал ему кой-какую мелочишку. Тоне было досадно и тревожно оттого, что люди проведали о тайне расписного сундука. Однажды он задал матери вопрос, которого не посмел бы задать отцу: