Дом на улице Гоголя (СИ)

«В вечернюю школу перейти? — заметалась мысль. — Ну, не поступлю на журфак, пойду в политех какой-нибудь. И тут же следом: — Позволить этой гадине погубить мою мечту?! Ни за что! Что же мне делать? Что делать-то? — мысленно кричала Юля. — Зинон от меня не отвяжется, вон как орёт, будто белены объелась».

Неожиданно на ум пришёл чей-то совет: затаиться. Юля принялась лихорадочно вспоминать, кто же ей такое присоветовал — почему-то сейчас вспомнить это казалось крайне важным — но её обычно дисциплинированная и отзывчивая память в этот раз подвела.

«А ведь хорошая идея! — обрадовалась Юля. — Сделаем вид, что расстались, а сами будем по-тихому встречаться. Чего уж там — эта четверть скоро заканчивается, потом ещё одна, последняя, совсем короткая — дотянем. Скажу Зинаиде, что из глубокого уважения к ней я решила поступить так, как она хочет. Нет смысла что-то доказывать спятившей тётке — вон рожа какая у неё бессмысленная, глаза дикие, дура дурой».

— Оля, — вполне человеческим голосом, а не мерзким визгом, обратилась классная к лучшей Юлиной подружке. — Ответь честно — я знаю, ты всегда была честной девочкой — ведь Астахова вбежала в класс за пару минут до меня?

Оля Назарова густо покраснела, опустила глаза и промолчала.

— Всё ясно. Молчание — знак согласия. Видишь, Астахова: не все ещё, как ты, совесть потеряли.

— Зинаида Николаевна, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз, — тихо сказала Юля.

Астахова уже два месяца не веселилась и не дурачилась в школе. После того, как она уговорила Геру затаиться на время, Юля стала бояться классной руководительницы. Мысль, что Зинон может узнать, что они по-прежнему встречаются, приводила её в настоящий ужас. Время работало против Юли: она не привыкала к своему подпольному положению, а с каждым днём всё сильней пропитывалась страхом. Сначала они с Герой поджидали друг друга после уроков невдалеке от школы, потом перенесли встречи за два квартала, позже специально проезжали несколько остановок на троллейбусе, и там уже пересекались, в конце концов, стали поодиночке выбираться в отдалённый район города — всё для того, чтобы Юля пугливо не озиралась по сторонам, без конца не вздрагивала и не бледнела.

Герман знал, что его распахнутая миру подруга, не умеющая хитрить и изворачиваться, дорого платит за их запрещённое счастье. «Ничего, немного нам уже прятаться осталось, — успокаивал он себя. — Скоро конец учебного года, сдадим экзамены, и — получай фашист гранату, придём на выпускной вместе». Но даже он, хорошо знавший Юлю, не до конца понимал, как тяжело ей приходится. Юля и сама не сумела бы объяснить, чего она так отчаянно боится. Теперь её уже мало беспокоила перспектива потерять медаль и, стало быть, журфак, она боялась, что Зинон раздавит её своей злобой, если вдруг вскроется правда о них с Герой. Боялась она ещё чего-то, и, если бы Юлю попросили ответить, не размышляя, чего именно, ответила бы: боюсь задохнуться. Её жизненное пространство медленно, но неуклонно сужалось с тех пор, как они с Герой «затаились».

Четырнадцатого апреля Зинон явилась на свой урок в десятом «Б» с таким лицом, что все ребята мгновенно поняли: сейчас что-то будет. Побелевшими от гнева глазами классная руководительница обвела класс и сдавленно произнесла: «Помните, я говорила я вам, что всё тайное рано или поздно становится явным? Вот!» — она развернула небольшую записку и с минуту молча потрясала ею. Юля помертвела: это была её записка для Геры, которую она вчера оставила в парте — в последнее время они шифровались, как шпионы в кино.

Случилось самое страшное: их разоблачили! Словно издалека до неё долетали обрывки злых фраз Зинон: «Развели разврат... позор для школы... лживая девчонка... водить за нос... преподавательский состав... мы верили...». Глядя на шевелящиеся губы классной руководительницы, Юля мучительно пыталась сообразить: вот это самое с ней однажды уже происходило, но когда? И чем в тот раз всё закончилось? Внезапно она ослабла всем телом: тогда Гера сначала попал в тюрьму, а потом их обоих убили. Ножом. Больно, очень больно, вот тут, в груди. Неужели нас снова будут убивать? — со смертельной тоской размышляла Юля. Ноги не держали, она опустилась на колени, и, глядя снизу вверх на онемевшую учительницу, сказала: «Зинаида Николаевна, что уж мы такого сделали, чтобы нас убивать? Пощадите хотя бы Геру — он же не давал вам никаких обещаний, за что ему идти в тюрьму?».

В классе повисла небывалая тишина: не скрипнула ни одна партой, не зашелестела ни одна тетрадка, никто не кашлянул и не чихнул, как всегда случалось даже в самые ответственные моменты. Юля повернула голову и увидела замерших в потрясении одноклассников: их Юлька, весёлая, насмешливая, независимая, их Джульетта, стояла на коленях перед классной и несла полную чушь. Нет, я не вставала на колени, не волнуйтесь, — хотела успокоить их Юля, — просто у меня ноги подкосились; но тут её взгляд упал на Галю Криваго, и она заулыбалась:

— А я тебя узнала, — Юля глупо хихикнула. — Никого больше не узнала, только тебя. Галь, а зачем ты парик натянула? Для маскировки?

— Вы... Вы... Понимаете теперь, что вы наделали? — раздался срывающийся Герин голос.

А следом тишину пронзил визг классной руководительницы: «... цирк решила устроить... издеваться... расширенный педсовет... вопрос об исключении».

«Да решайте вы, какие хотите вопросы, — безразлично подумала Юля. — Только без меня». И она потеряла сознание.

Она пришла в себя в больничной палате. Оказалось, что она пережила клиническую смерть — это из-за сердца, из-за какой-то непонятной сердечной ножки. Юля вспомнила и про то, что их разоблачила Зинон, и про страшные кары, которыми грозила классная. Воспоминание о том, как она опустилась на колени и что-то мямлила, прожгло насквозь. Как такая глупость могла прийти ей в голову? Зинон — никто, учительница средней школы. Подумаешь, достижение! И это ничтожество сумело её сломать! Астахова решила, что вылезет из кожи, но её позор отольётся классной горькими слезами.

Ещё находясь на больничной койке, Юля написала рассказ, в котором описала свою школьную историю с настоящими именами и фамилиями всех действующих лиц и сразу же отправила его письмом в редакцию областной газеты. Свою фамилию под рассказом она заменила псевдонимом «Логинова». Юля позвонила редактору этой газеты, знакомому по «Школе юного журналиста», попросила продвинуть её рассказик, напечатать его как можно скорее — «сами понимаете, до вступительных экзаменов на журфак мне во что бы то ни стало нужно заиметь яркую публикацию». Рассказ понравился, и его напечатали в одном из ближайших номеров.

Как только это произошло, Астахова принялась заваливать письмами и заявлениями все инстанции вплоть до министерства образования. В горком партии она отправила анонимное письмо, в котором указала, что ситуация, описанная в рассказе, не вымышлена, она действительно имела место в загряжской двадцать третьей школе. Из горкома в райком было спущено указание «разобраться».

Дальнейшие события развивались стремительно: созвали общешкольное собрание учеников и родителей с участием представителей РОНО, райкомов партии и комсомола. Юлиных родителей не было в зале по той простой причине, что они не знали ни о собрании, ни о сути происходящего. Известно им было только сказанное Юлиным лечащим врачом: у их дочери, по-видимому, на почве переутомления, произошла внезапная блокада проводящих путей сердца. Невмешательство Юлиных родителей в скандальные события в школе расценивали как немую угрозу. Юная Астахова учла и это.

Юля выступила на собрании блестяще, сумела завоевать симпатии практически всего зала, включая всевозможных представителей. Она тщательно готовила свою речь, отпечатала текст на машинке, но говорила легко, «без бумажки». Свою личную историю Юля не выдвигала на первый план, сантиментов не разводила. Основной пафос выступления она перенесла на политику партии и правительства по формированию нового человека, использовала все знакомые ей штампы официальной пропаганды — врага надо бить его же оружием. «Все во имя человека. Все ради человека», «Коммунизм — это молодость мира, и его создавать молодым!» — этими и подобными сентенциями она обильно сдобрила свою речь. Щекочущий в горле смешок не столько мешал, сколько помогал, поддерживал необходимый для победы уровень презрительной злости: «Что, взяли? Против лома нет приема!».