Дом на улице Гоголя (СИ)

До отправления поезда оставалось около двух часов. Юлия направилась в вокзальный ресторан, там с отвращением попробовала поесть, не смогла, за кофе вспомнила, что в такси не досмотрела картинку — тогда её отвлек водитель. «Где я остановилась? Ах, да!»

— Что значит — «срежем»? — она опять узнаёт свой голос.

— У нас есть методы, — отвечает Прошкин, ничего, кроме ужаса, у неё уже не вызывающий.

— Знаете, профессор, я вернусь домой, всё основательно обдумаю и, возможно, приму ваше предложение. — Ответ звучит вполне уверенно, но Юлия, сидящая за ресторанным столиком, помнила, какого труда ей стоило сегодняшним утром связно формулировать свои реплики.

— Вряд ли это получится. Даже если бы у меня было желание отпустить вас, я не смог бы этого сделать. — Прошкин будто бы загрустил. — Процесс уже пошел, и даже я не в силах его остановить

— Муж знает, где я нахожусь. Он приедет, и я скажу, чтобы он забрал меня отсюда. — Юлия слышит старательно удерживаемые нотки паники в своем голосе.

— Мы свяжемся с вашим мужем, голубушка, когда посчитаем нужным. Думаю, мы сумеем добиться его понимания, — с холодной вежливостью в голосе парирует профессор и поднимается со стула.

Он направляется к выходу, потом останавливается и произносит уже без намёка на прежнюю ласковость:

— Сейчас мне придётся отъехать на пару часов. А по моём возвращении приступим к самому интересному.

Картинка свернулась. Вот оно что! Прошкин «отъехал», и она воспользовалась его отсутствием — не дожидаясь «самого интересного», свинтила из клиники.

Но что могут означать слова профессора о процессе, который даже он не в силах остановить? В них угадывалось что-то пугающее, грозное даже.

В поезде она, заведя будильник наручных часов, сразу устроилась спать. Часа четыре сна до наступления ночи она могла себе позволить. Потом, Юлия понимала, возможны кошмары с криками и стонами, а ей не хотелось пугать попутчиков.

Поспать удалось не больше получаса, Юлия рывком проснулась от предельно реалистичного сна.

Она жарит рыбу, видит сверху свой выступающий живот — похоже, она пребывает месяце на седьмом беременности. С улицы доносится чей-то сдавленный крик, она выглядывает в окно, и хотя ничего особенного не замечает, начинает испытывать внезапную тревогу за мужа. Она выбегает из подъезда, заворачивает за угол дома и видит лежащего на снегу окровавленного Геру и двоих парней, пробегающих мимо неё.

«Сюжет в общих чертах знаком мне по прежним кошмарам. Но появились новые подробности, — она пыталась обдумывать увиденное во сне. — Что там Прошкин говорил о ложных воспоминаниях? И когда он о них говорил? Я разговаривала с ним дважды. Второй разговор я помню от начала до конца, в нём ничего подобного не произносилось. Значит это из той беседы, что состоялась в первый день. Кажется, Прошкин сказал, что мои кошмары — это не ложные воспоминания, как он думал вначале. А чем же, по его мнению, они оказались? Не помню. А сегодня... уже вчера... он говорил, что якобы снящееся мне в кошмарах происходило со мной на самом деле в загадочных временных петлях».

Юлия почти не спала трое суток, поэтому снова задремала. Спустя несколько минут она проснулась с ещё одним ярким «воспоминанием». Она на железнодорожном вокзале встречает Геру. Из вагонного тамбура показывается его лицо — оно осунулось, посерело. Прежнего трогательного мальчика больше нет, перед ней огрубевший мужчина, и это её Герасим.

В поезде, везущем её в Загряжск, Юлия пришла в полное замешательство: она отлично помнила то утро на вокзале! Тогда моросил дождик, холодный ветер продувал её лёгкое пальто, а тёмно-серое ноябрьское небо нависало над головами зябнущих на платформе людей. Незнакомое Герино лицо, со странно натянутой на нем кожей, его тоскливо-радостный взгляд, прикосновение колючих обветренных губ к её щеке. Невозможно поверить, что всего этого на самом деле не было, что у неё лишь разыгралось воображение!

Юлия так разволновалась, что не могла больше оставаться в неподвижности. Она вышла из купе и, вглядываясь в ночную темноту за окном, попыталась привести мысли хотя бы в относительный порядок. Уже не сомневаясь, что некогда встречала на вокзале Германа, вернувшегося из лагеря, она, тем не менее, твёрдо знала, что этому событию не было места в реальной жизни. Её муж никогда не был осуждён. Школа, институт, проектная контора — и всё, никакого лагеря!

Из-за монотонного гула, по-прежнему притуплявшего слух, она не заметила приближения встречного поезда, и когда за окнами вагона загрохотало сверкающее чудовище, она оцепенела от ужаса. Потом, глядя на мелькающие огни, вбирая в себя дрожь несущихся вагонов, почувствовала, что дрожит сама. От страха. Прошкину откуда-то было известно о событиях, случившихся с ней в десятом классе, он даже точное число назвал. Вот с этого момента, когда он сказал про четырнадцатое апреля, она и начала испытывать страх.

Все двадцать лет, прошедшие после четырнадцатого апреля шестьдесят седьмого года, Юлия в самом зародыше приканчивала воспоминание об этом дне, не дожидаясь, пока оно наполнит её горечью, стыдом и досадой на себя. Сейчас, напряжённо вглядываясь в ночную темноту за вагонным окном, она вынуждена была дотерпеть воспоминание до конца — у неё не было сил на то, чтобы отвязаться от него или загнать поглубже. А когда дотерпела, поразилась: она говорила Зинаиде и про тюрьму, и про то, что их с Герой убьют. Выходит, её жалкий лепет про пощаду не был временным помрачением рассудка перед клинической смертью, как она всегда считала, выходит, в десятом классе она заболела всерьёз и надолго. А «надолго» в случае психического расстройства, полагала Юлия — это навсегда. Она тщательно отгораживалась от всего, что могло бы напоминать о том злосчастном дне, но всё равно её сны обнаруживали неявную до поры болезнь. В последнее время кошмары участились, стало быть, болезнь прогрессировала. Именно учащение кошмарных сновидений заставило её искать помощи специалиста. И она нашла самого подходящего, как ей казалось, врача — профессора Прошкина.

Но ведь Прошкин не счёл её психически больной. А вдруг этот тип вовсе не запутывал её, не пугал загадочными парадоксами времени? А что если мир, действительно, устроен не совсем так, как полагает здравомыслящее большинство? Пусть уж лучше будут временные петли, лишь бы не самое мрачное, самое безысходное, что может случиться с человеком — не безумие. Сейчас главное — добраться до дома, принять лошадиную дозу снотворного, выспаться, наконец, а потом решать, что со всем этим делать. Только бы утих этот гул в голове, затрудняющий восприятие сиюминутной реальности и смолкла назойливая болтовня профессора, пусть негромкая и неразборчивая, но не прекращающаяся ни на минуту.

И всё-таки, что он там говорил про временные петли? Опрометчиво вернувшись к беседе с профессором, она не сумела её остановить. Подремать ей больше не удалось. Разговор с Прошкиным несчетное количество раз в мельчайших подробностях воспроизводился по замкнутому кругу. По другому кругу плыли воспоминания о не бывших в её настоящей жизни событиях. Оба круга воспоминаний переплетались в голове Юлии, лишь на самой поверхности сознания оставалось — она сейчас в поезде, и она едет к своим детям. Юлия цеплялась, как за соломинку, за то и дело ускользающую мысль: «Дети! У меня есть дети! Им нужна мать. Надо искать выход».

Утром из поезда вышла измученная женщина неопределённого возраста с лицом застывшим в испуганной растерянности. Она шла по перрону и разговаривала вслух. Ловя на себе недоуменные взгляды, она спохватывалась и замолкала, но уже через минуту возобновляла свой нескончаемый диалог с кем-то невидимым.

Юлия села в такси и назвала свой адрес. Через некоторое время водитель услышал, что его пассажирка что-то говорит, оглянулся и обнаружил, что она внимательно смотрит в пустоту перед собой, будто эта странная женщина видит того, с кем сейчас беседует. Водитель резко затормозил, и очень кстати — Юлия заметила будку телефона-автомата, и тут же поняла, что ей необходимо сейчас делать. Попросив таксиста подождать несколько минут, она направилась к телефону, но не успела сделать пару шагов, как машина рванула с места.