Мой папа – Штирлиц (сборник)

– А я…

Не дослушав, он брякнул трубкой.

Виктор Пелевин, это имя преследует меня несколько последних лет. Куда ни придешь, везде спрашивают: «Читала «Жизнь насекомых», «Омон Ра», «Желтую стрелу», «Чапаева и Пустоту»…?» Ну конечно же. Читала и перечитывала, каждый раз восхищаясь яркой одаренностью писателя и испытывая неловкость от ощущения, что создавал эти остроумные произведения не зрелый человек, а гениальный подросток, в полемическом задоре против набившей оскомину литературы взрослых, сеющей «разумное, доброе, вечное».

Каждый раз на вопрос, нравится ли мне пелевинская проза, однозначно ответить я не могла, а потому комплексовала и злилась, ассоциируя себя с немодной старухой, волокущей за собой тяжеленную авоську заплесневелых гуманистических идеалов, алчно склонившейся над коробкой из-под постмодернистского торта, в которой притаился обмазанный кремом кирпич. Словом, к писателю Пелевину я испытывала сложную гамму чувств, в которой отсутствовала, пожалуй, единственная, но очень для меня как читателя важная нота – благодарность. Впрочем, это не совсем так, я хорошо помню, как муж мой, типичный читатель-маньяк, несколько лет назад прочел мне вслух повесть «Затворник и Шестипалый», и, что греха таить, была я Пелевину за эту вещь благодарна, как бывает одинокий пассажир в ночном поезде благодарен случайному спутнику за умную, искреннюю беседу о смысле жизни, ни разу не прерванную похабной шуткой или банальной сентенцией. Я так была благодарна ему, так разлетелась любить, но расшиблась о пошедшие следом романы, в которых изобретательность, эрудиция, интеллектуальная игра и нагловатое изящество изложения не могли замаскировать зияющий провал на месте духовного смысла и содержания…

Не скрою, редакционное задание взять у Виктора Пелевина интервью я приняла с энтузиазмом. Впрочем, поскольку речь о гонораре не шла, то заданием его вряд ли можно было назвать, скорее это была просьба – раз уж все равно буду в Москве, то почему бы не попробовать встретиться и не посвятить потом во все подробности встречи читателя. Често говоря, мне и самой любопытно было узнать: какой он – этот загадочный Пелевин, почему так упорно отказывается от интервью, почему не хочет, чтобы его фотографировали, почему распространяет вокруг себя инфантильную завесу таинственности. Кроме того, будучи писателем, журналистикой прежде я никогда не занималась и, подобно наивному большинству, в глубине души полагала, что встречаться со знаменитостями и задавать им вопросы – дело легкое и приятное… Словом, почему бы не рискнуть.

Легче сказать, чем сделать. Прибыв в Москву и отдав должное обязательным дружеским возлияниям, как-то утром я проснулась и поняла, что почти бессознательно две недели подряд мысли о предстоящей встрече гнала от себя прочь, заранее боясь неудачи и томясь дурными предчувствиями, а поняв, устыдилась и принялась обзванивать многочисленных знакомых с целью найти выход на загадочную знаменитость. Оказалось, что задача это не такая уж сложная. Не прошло и пары часов, как я договорилась с одной очаровательной американской журналисткой, что та меня с Пелевиным познакомит.

– Интервью он вам, конечно, не даст, – сказала она с легким акцентом, – мы попробуем замаскировать наше мероприятие под дружескую попойку.

– Идет, – согласилась я, заранее поздравив себя с удачей в первом раунде.

Однако жизнь, естественно, не замедлила посмеяться надо мной. Через несколько дней благодетельница позвонила и огорчила сообщением, что встреча отменяется, так как саму ее неожиданно отправляют в командировку на границу то ли с Чечней, то ли с Дагестаном, то есть туда, где по сравнению с Москвой в тот момент было еще более жарко и опасно.

– Дайте мне хотя бы телефон Пелевина, – простонала я, – может быть, мне самой удастся его разговорить…

– Очень в этом сомневаюсь и, честно говоря, не советую. Виктор – человек закрытый, несветский, ко мне испытывает привязанность, которую я объясняю своим американским происхождением, то есть тем, что не ассоциируюсь у него ни с чем русским, а следовательно, местным, надоевшим, беспардонным, и со мной он чувствует себя в безопасности за броней американского уважения к «прайвеси», а вам, боюсь, без моего присмотра нахамит.

– Не волнуйтесь, – поспешила я успокоить, – журналистскую работу я с собой не ассоциирую и, если хамят, не обижаюсь.

– Дай-то бог, дай-то бог, – с сомнением сказала она, продиктовала телефон и, взяв с меня страшную клятву, что я никогда никому его не открою, укатила в свою горячую во всех смыслах точку.

На следующий день, собравшись с духом, я набрала данный ею номер и стала слушать мерные гудки, пока их не прервал вежливый автоответчик, жизнерадостно-механическим баритоном сообщивший почему-то по-английски, что хозяина нет дома. Вторя автоответчику, я представилась по-английски – на другом конце тут же подняли трубку.

– Але, але, подождите, я перейду к другому аппарату. – Пелевин говорил по-русски, голос его был живым и даже взволнованным.

В трубке послышалась тяжелая возня с намеком на панику, что-то грохнулось, разбилось, засопело и протопало.

– Виктор, – бодро сказала я, – мне бы очень хотелось с вами познакомиться. Моя американская подружка обещала устроить нам встречу, но, к сожалению, уехала, поэтому я звоню…

– Скажите, Оля, а вы красивая?

От неожиданности я поперхнулась.

– Какое это имеет значение?

– Для вас – большое. Если вы не будете отвечать на мои вопросы, то разговора у нас не получится, так как я на ваши реально отвечать не собираюсь, а если вы некрасивая, то про встречу вообще гуманнее было бы забыть.

Мне стало не по себе. Неужели разговор с Виктором Пелевиным мне придется вести в таком тоне? Неужели, чтобы взять у него интервью, я должна…

– Красивая, – сказала я, – но, если быть до конца честной, не слишком молодая.

Не знаю, на что я рассчитывала, уж не на уважение ли к своим едва начавшим пробиваться сединам?

– А сколько вам стукнуло? – спросил он живо.

– Виктор, – попробовала я охладить его пыл, – не кажется ли вам, что это не совсем светский тон?

– Не гони, мать, сколько тебе конкретно – полтинник?

– Хватил, сынок.

– Сорок пять?

– Да ну тебя.

– Сорок?

– Предположим.

– Ну, сорок еще ничего, – неожиданно обрадовался он. – В последний раз, месяца три назад, спал я с одной чувихой лет тридцати восьми, и это было «нот бэд эт олл». А где тридцать восемь, там и сорок…

– Вы округляете, как школьник.

– Не в этом суть…

– Да ведь не спать же мы с вами собираемся.

– А что же, реально, мы собираемся делать? – в его голосе прозвучало недоумение, а в моей голове пронесся вихрь догадок о том, как именно моя благодетельница Пелевину меня представила. Усталым педагогическим тоном я объяснила:

– Мы собираемся встретиться где-нибудь в публичном месте и побеседовать.

– О чем, дорогая? – спросил он без прежнего энтузиазма.

– О жизни и смерти, об иллюзиях и реальности, о литературе и…

И тут, прервав мой перечень, он впервые задал мне тот роковой вопрос:

– А на хрена мне тогда все это надо?

Я замялась…

– У вас что, серьезные проблемы со сном? Одному не спится?

– Оля, – сказал он, все больше раздражаясь, – если вы хотите взять у меня интервью, заранее предупреждаю – не выйдет.

– Да кто же говорит об интервью, – запричитала я, – но должны же мы встретиться, прежде чем решить, спать нам или не спать.

– О’кей, – смягчился он, – звоните завтра утром, я подойду к телефону и мы договоримся о деталях.

Мысленно я поздравила себя с успехом во втором раунде, и опять, как выяснилось, преждевременно. Весь следующий день я обрывала его телефон, но общаться приходилось с автоответчиком. Сначала я не очень-то расстраивалась. Ну вышел с утра в воскресенье человек за пивом, с кем не бывает. Я терпеливо набирала номер, слушала короткую автоотповедь, оставляла вежливое сообщение, но к вечеру устала и расклеилась. Целый день я просидела в чужой душной квартире, безуспешно борясь с мухами и мечтая о холодном душе. Из крана с особым московским цинизмом тек кипяток, мухи не унимались, в рассчете на встречу с Пелевиным я отменила поездку к друзьям на дачу и теперь должна была коротать вечер наедине с телефоном и раздраженной совестью. В перегретой голове непрестанно зудело: «Ну что я лезу к человеку, он же ясно сказал – не нужно ему все это, и не обязан он делать мне одолжение. Зачем я согласилась на это задание? Журналист я аховый, гуляла бы сейчас с друзьями, набиралась бы положительных эмоций на год вперед». Я совсем уже готова была смириться со своим первым журналистским поражением, но машинально опять набрала засевший в мозгу номер и вместо обычного сдержанного текста проговорила с чувством: