Моя Шамбала (СИ)

- Спасибо вам. Мы сегодня едем, - ответила за бабушку тетя Мотя.

- Чего ж так спешите-то? - спросил председатель.

- А плоха я теперь сынок... Домой поспеть надо. Теперь смерти ждать буду.

Бабушка Паша перекрестилась. Потом обратилась к председателю:

- Сынок! ... Я тут денег собрала... на памятник.

Председатель перебил, видно, ему было неловко:

- Да мы, мамаша, не забываем погибших-то. За моги-лой ухаживаем. Конечно, памятник деревянный...

- Да ты не обижайся, сынок. Могила ухоженная, и па-мятник хороший... Но ты уж возьми эти деньги. Я всю жизнь копила... Сделай уважение, поставь памятник боль-шой, красивый.

- Много денег-то? - спросил председатель.

- Пять тыщ тут.

Бабушка положила на стол деньги:

- Мне они без нужды. Это для них, для ребят ...

А потом я снова умирал вместе с бабушкой Пашей. Снова летел в бесконечную бездну, снова вокруг все руши-лось и разноцветной мозаикой кружилось перед глазами.

Глава 7

Разговор матери с тетей Ниной. Моя бабушка Василина. Сын Николай и невестка Зинаида. Простое решение.

Проснулся я от скрипа половиц и чугунного стука ско-вородок о плиту. Это мать готовила завтрак. Я вспомнил сон, но, как ни странно, он меня не угнетал. Я выспался и чувствовал себя бодро. А когда я вспомнил, что сегодня воскресенье и не надо идти в школу, от удовольствия засме-ялся. Я не стал вскакивать с постели, как делаю всегда, ко-гда опаздываю в школу, позволив себе еще немного поле-жать, и даже чуть задремал, но, услышав голоса матери и тети Нины, окончательно проснулся.

- Мы вчера с Юрием Тимофеевичем в "Родину" ходи-ли на "Индийскую гробницу". Я, Нин, так наплакалась. - Это говорила мать.

- А я все никак не попаду. Там билетов не достанешь. Такая очередища. - Это голос тети Нины.

- А нам знакомый Юрия Тимофеевича с работы дос-тал. А так, что ты, разве выстоишь.

- Расскажи, Шур, - попросила тетя Нина.

- Сейчас расскажу, - пообещала мать и залилась вдруг тихим смехом.

- Что? Ты чего Шур? - тетя Нина невольно заразилась материным весельем, и в ее голосе тоже прорывался смех.

- Перед сеансом пел московский артист Бунчиков.

- Это тот, который по радио поет? - удивилась тетя Нина. - Они еще с Михайловым поют "Нелюдимо наше мо-ре". Этот баритоном, а Михайлов басом.

- Этот, этот, - подтвердила мать. - Так ты не поверишь, у него губы подкрашены.

- Да что ты? Как у женщины?

- Ну, не так ярко, но заметно. Я спрашиваю у Юрия Тимофеевича, зачем, мол, это? А он говорит: "Это же арти-сты. Они перед публикой выступают. И глаза подводят, чтобы ярче внешность была. Освещение-то искусственное, и черты лица, как бы, расплываются".

- И глаза подводят? - ахнула тетя Нина.

Потом мать с тетей Ниной о чем-то шептались. Тетя Нина засмеялась, потом наступила пауза, и тетя Нина снова попросила:

- Ну, расскажи про кино-то?

Я надел штаны и вышел на кухню.

- Привет, жених, - приветливо улыбнулась мне тетя. Нина. Я по обыкновению буркнул под нос что-то вроде "здравствуйте" и стал поддавать снизу ладонями носик ру-комойника. Я терпеть не мог это тети Нинино "жених".

- Ладно, расскажу, только покормлю своих мужиков, - пообещала мать, и тетя Нина пошла было к себе, но верну-лась:

- Да, Шур! Ты знаешь новость-то?

- Какую? - не отрываясь от плиты, спросила мать.

- Жорик-то с Анькой расписались. На ноябрьские свадьбу играть будут.

- Да ты что? - мать оставила сковородку, которую уже взяла за ручку, чтобы снять, на плите и быстро повернулась к тете Нине.

- Добился все же! - мать засмеялась довольным сме-хом.

- Где же свадьба будет?

- Вроде, у немца, У них места много.

- А жить где?

- А это у него. У Жорки хоть и одна комнатка, но боль-шой коридор и чулан как комната. Можно спальню сделать ... Жорку, Шур, как подменили. Водки в рот не берет. И все с Анькой вместе.

- А что? Я ж говорила, как жить-то еще будут!

- Ну, это ты не загадывай! Все мужики начинают хорошо, да кончают плохо, - тетя Нина засмеялась и ушла к себе.

Из коридора донеслись оживленные голоса тети Нины и Туболихи. Мать направилась было к двери, чтобы по-смотреть, что там стряслось, но дверь широко раскрылась, и на пороге появилась бабушка Василина, моя любимая муд-рая бабушка, мать отца. В одной руке небольшой узелок, в другой обструганная клюка. Одета она была нарядно и яр-ко, как одевались испокон веков в деревнях на Брянщине; белая рубаха, расшитая крестом, понева из домотканной ткани и что-то вроде тюрбана на голове, кажется, это назы-вается повойник. Видно было, что бабушка очень устала. Она поискала глазами и перекрестилась на угол, потом по-клонилась матери:

- Здравствуй, Шура, здравствуй, детка!

Они с матерью расцеловались.

Увидев меня, она заплакала и стала жадно целовать меня в щеки, в глаза, куда попадала.

Меня всегда раздражали поцелуи, и я считал, что дав-но вырос из этих телячьих нежностей, но когда это делала бабушка Василина, я почему-то не чувствовал стыда. Мне было радостно от ее чистой беззаветной любви и хотелось плакать, уткнувшись в ее колени.

Бабушка, почему ты плачешь? - проглатывая комок, подкатиший к горлу, но счастливый, спросил я, высвобож-даясь из ее объятий.

- А жалок ты мне, дитенок! И все вы мне жалки, - за-ключила Василина и передником вытерла голубые, как ва-сильки, но поблекшие и затянутые мутью глаза.

Вышел oтец, и они обнялись.

- Как же ты добралась одна? - удивился отец.

- А пешком, - просто ответила бабушка.

- Через весь город? - у отца приподнялись брови.

- А ничего! Где посижу, отдохну. Помаленьку. Да здесь всего верст шесть будет.

Отец увел бабушку в зал, и они о чем-то долго говори-ли вдвоем. Потом отец говорил тихо с матерью на кухне, а я сидел с бабушкой. Мать что-то возражала, в голосе отца появилось раздражение, и он стал что-то выговаривать ей. Затем все быстро успокоилось.

- Бабушка будет жить с нами, - объявил отец. Мое сердце радостно запрыгало, и я прижался к бабушке Васи-лине.

Вечером я рассказал о своем видении и своем сне. В глазах матери как всегда отразилась тревога, а отец, конеч-но, попытался найти естественное объяснение, которому, наверно, сам уже не верил:

- Это все твоя сверхвпечатлительность. И сверхъесте-ственного здесь ничего нет. Просто ты близко к сердцу принял смерть нищенки, вот тебя и преследуют те видения, которые ты бессознательно рисуешь в своей голове.

Бабушка объяснила все иначе и проще:

- Вова, дитенок! Это душа ее не может успокоиться и обращается к тебе, божьему человеку, просит успокоить ее. Ты видел могилку сына ее. Значит, есть она. Это она тебе ее показала. Надо бы родственникам ее съездить туда, да ты говоришь, нет у нее никого... А я вот что сделаю. Я помо-люсь за упокой ее души, свечку поставлю. И за упокой его души тоже помолюсь.

- Скажете тоже, мама! - недоверчиво фыркнула мать. Отец промолчал.

Бабушку поместили в каморку с Олькой. Она немного посидела еще с отцом и матерью, потом все позавтракали картошкой с квашеной капустой из нового засола и попили чаю. Бабушка есть не стала, только попила чаю с баранками и с колотым сахаром вприкуску и легла.

Вечером, когда я с улицы пришел домой, бабушка по-звала меня:

- Вова, дитенок! Ноги болят, спасу нет. Посмотри, милок.

Я приподнял одеяло до колен. Ноги распухли, вены вздулись. Это были даже не ноги, а что-то бесформенно толстое с красно-фиолетовым оттенком.

- Зачем же ты пешком шла? - опросил я. - Как же им не болеть? И без того маешься ногами, да еще пешком.

- Так, так, дитенок! - согласилась покорно бабушка.

Я стал водить руками от колен к ступням, потом по-просил прикрыться рубахой, откинул одеяло, и руки мои поднялись чуть выше. Я чувствовал, как поток энергии шел к рукам и через руки к больным ногам бабушки, для меня этот поток был видимым, как и свечение вокруг бабушки-ных ног с лиловым оттенком и множеством темных сгуст-ков. Это мерцающее разноцветье медленно светлело, и ли-ловый оттенок менял свой цвет, становясь бледно-голубым. Сгустки оставались, но из темно-красных превратились в розовые. Я с радостью заметил, что опухоль спадает. Ноги стали приобретать нормальный живой цвет, а вены уже не выступают столь уродливо, а прячутся под кожу.