Жара в Архангельске

– Ты где ляжешь: с краю или у стенки? – спросил Салтыков, стеля постель и перебивая подушки.

– Я вообще-то всегда с краю сплю. Хотя мне без разницы, можно и у стенки, – Олива вытащила из чемодана пижаму и мыльно-рыльные принадлежности, – Ты стели, а я пока в душ схожу.

В тесной душевой, что находилась в конце коридора, почему-то не оказалось горячей воды. Олива кое-как подмылась, вычистила зубы и, переменив бельё, одела пижаму. Вроде всё. Но Олива почему-то ещё медлила в душевой, хотя и не собиралась мыться в холодной воде. Она завернула в целлофановый пакет зубную щётку и пасту, сунула туда где мыло. И тут ей на глаза попался маленький флакончик одеколона с феромонами – тот самый, который ей дарила Аня накануне зимней поездки в Архангельск.

"Подушусь-ка я им", – решила Олива. Фиг знает зачем она это сделала, у неё и в мыслях не было соблазнять Салтыкова. Просто, наверно, как любой женщине в присутствии мужчины ей хотелось и выглядеть, и пахнуть хорошо.

Салтыков лежал в комнате на кровати и смотрел чёрно-белый телевизор, стоящий в пыльном в углу. Олива поморщилась: её с детства раздражал телевизор, который каждый вечер придя с работы смотрел её отец. С отцом у Оливы были плохие отношения: её раздражало, когда он сидел в кресле, держа одной рукой газету, а другой – пульт от телевизора, и щёлкал, щёлкал по каналам до бесконечности. Так и запечатлелся в её памяти негатив с раннего детства: отец, уткнувшийся в газету и щёлкающий пультом по программам, и мать, худая и издёрганная, в халате и бигудях, пронзительно визжащая на мужа, что он опустился, дальше газеты ничего не видит, и не замечает, что в кухне течёт кран, мусорное ведро не вынесено, а у дочери опять двойка в дневнике…

– Выключи телевизор, – сказала Олива, – Давай спать.

Салтыков выключил телевизор и свет и лёг рядом с Оливой. Она лежала у стенки, хрустела чипсами. Ей хотелось пить, но Салтыков её опередил, отпив из горла большой бутылки "Спрайта". Газировки в бутылке ещё оставалось много, но пить после него из горла Олива побрезговала.

– На, – сказала она, протягивая ему остаток чипсов в пакете, – Я больше не хочу.

Салтыков положил чипсы на подоконник. Две минуты прошло в молчании. Олива закрыла глаза и задремала.

– Чёрт… Комары суки летают… – Салтыков перевернулся на спину, – Олива, ты спишь или нет?

– Надо было раптор привезти с собой, а я забыла, – пробормотала Олива в подушку.

– Ч-чёрт… Кусаются, падлы…

– Окно закрой.

Салтыков дотянулся до фрамуги и, захлопнув её, лёг опять.

– Чё-то я вспомнила, как в деревне у нас комары в избе летали, – произнесла Олива, – Вот это были настоящие комары! Такие полчища, что хлопнешь, бывало, в ладоши – десятерых убьёшь… И травить их было нечем: ни тебе рапторов, ни дихлофосов… Медвежий край…

– Бедная Оливка, – посочувствовал Салтыков, – Как же ты там выдерживала?

– А что делать…

Оливе при воспоминании о своей жизни вдруг отчего-то так стало жаль себя, что хоть плачь. Салтыков лежал рядом с ней, облокотившись на подушку, сочувственно слушал. И её понесло: она начала рассказывать ему о своём детстве, проведённом в деревне у злой тётки, которая заставляла её каждое утро есть невкусную геркулесовую кашу и кислый творог, а по вечерам загоняла её в постель в десять часов; про родителей, которые за малейшую провинность наказывали её ремнём… -…Мне было тогда лет шесть, не больше, – рассказывала Олива, – И вот, как-то раз полезла я в сундучок за катушками – кукле платье шить. И забыла я про этот сундучок-то, остался он у меня открытый стоять на полу… А собака нашла и все катушки с нитками изгрызла… А катушки дефицит тогда был – нигде не достанешь.

Мать пришла, как увидела, и начала меня бить ремнём. Как она меня била!

Несколько часов подряд дубасила – отдохнёт, и снова начнёт… У меня потом вся спина в синих рубцах была…

– Бедненькая моя, бедненькая… – Салтыков нежно гладил её по переносице, – Бедненькая маленькая Оливка…

– Да и вообще, в жизни у меня мало было радостей, – продолжала она, лёжа с закрытыми глазами, – Росла как трава, ни любви, ни ласки не видела… И парни никогда меня не любили… Что Вовка, что Даниил… Я их любила, а они меня кинули…

– Ну и дураки, – сказал Салтыков, – Ничего они не понимают! Да будь я на их месте, я бы молился на такую девушку! На руках бы носил…

Почувствовав, что разговор идёт не в том направлении, Олива поспешила сменить тему.

– Не преувеличивай, – засмеялась она, – А вообще, конечно, не сказала бы я, что жизнь моя неинтересна. Всё-таки есть что вспомнить… Помню, было мне лет шестнадцать, и я тогда первый раз в Питер прие…

Внезапный страстный поцелуй вдруг оборвал её речь на полуслове. От неожиданности Олива отпрянула к стене.

– Ты что?!

– Прости, я не могу держать себя в руках, когда ты рядом… Не отталкивай меня, не оталкивай, я хочу чувствовать твою нежную кожу…

– Нет, нет, что ты… не надо! Зачем?.. – Олива забилась в угол кровати, натягивая до носа одеяло. В сумерках белой ночи Салтыков видел только её глаза, широко раскрытые и блестящие от испуга.

– Я хочу тебя!..

– Нет, подожди… Я… я ничего не понимаю…

– Не бойся меня, расслабься… Я не сделаю тебе ничего плохого…

– Нет, нет!!! – Олива вырвалась из его объятий и, спрыгнув с кровати, как была в одной пижаме, побежала к двери. Салтыков как тигр перепрыгнул через всю комнату и встал в дверях, не выпуская свою жертву. Он подбирался к ней как хищник на мягких лапах, осторожно, стараясь не спугнуть. Олива же растерянно стояла, распахнув от ужаса глаза, словно пойманный зайчик, и не знала что делать. Она была потрясена.

– Олива, я… я ждал тебя… я не могу больше, Олива! Ты сводишь меня с ума…

– Перестань, а то я уйду! – жёстко сказала она, – Ты за этим меня в Питер позвал?

Да?

– Олива! Поверь мне…

– Остынь, – Олива изо всех сил старалась быть спокойною, – Ляг на место и успокойся.

– Не могу… Ты возбудила меня.

– Нет, ты ложись, ложись, – терпеливо, но твёрдо уговаривала она.

Он покорно лёг. Она устало опустилась на кровать.