Жара в Архангельске

Но она стеснялась официантов и посторонних людей в пиццерии: её почему-то казалось, что все смотрят только на неё, на то как она ест. Главным же образом стеснялась она Салтыкова: он подавлял её своей самоуверенностью. Несмотря на внешнюю правильность поведения за столом, ел он жадно, едва прожёвывая куски, словно голодный. Олива смотрела на его прямоугольную коренастую фигуру в светлом жакете, его склонённую над тарелкой стриженую голову, и ей хотелось убежать отсюда куда-нибудь на свободу, где хорошо и просторно, и где нет этого прокуренного воздуха, официантов, Салтыкова и ощущения, будто тебя проплатили и записали в счёт вместе с пиццей и кока-колой.

– А ты чего не ешь? – спросил он её, оторвавшись, наконец, от поедания пиццы.

– Знаешь, – смутилась Олива, – Мне крайне неудобно, но я не умею есть пиццу вилкой и ножом…

– Правда? – заулыбался Салтыков, – Ну давай научу! Вот смотри: берёшь в правую руку нож… вот так… да. Теперь вилку сюда… Вот, умничка! Теперь отрезай…

Олива неловко отрезала кусок пиццы и отправила его в рот. От смущения даже вкуса не почувствовала: пицца была как резина. После второго куска дальше есть не захотелось.

– Ну чё, поехали к Москалюше? – Салтыков посмотрел на часы, – Как раз скоро шесть часов.

Он расплатился с официантом и вышел с Оливой из кафе. Они пошли к метро вдоль старых питерских зданий.

– Ты только не пугайся, когда Москаля увидишь, – предупредил её Салтыков, – Это чудо-юдо одеваться совершенно не умеет, стрижётся как дедушка. И морда лица у него – дай Боже…

– Почему это я должна его пугаться? – возразила Олива, – Майкл классный, я общалась с ним по аське. Главное ведь не то, какой человек снаружи, а какой он внутри…

Они остановились на мосту. Салтыков закурил и первый раз за всё это время посмотрел Оливе в глаза.

– Ты удивительная девушка, – произнёс он, – Обычно девчонки так не рассуждают.

Им всем гламур подавай. Не поверишь, наш Москалюша девственник до сих пор…

– Ну и что в этом такого?

– Как что? – удивился Салтыков, – Ведь ему уже двадцать два года! Я с четырнадцати лет уже трахался вовсю, а Москалюша наш дальше учебников ничего не видел. Он да Негод – два сапога пара. Оба до сих пор неохваченные.

– Как, и Негод тоже?

– Представь себе! Негод это отдельная история, – Салтыков бросил бычок в реку и продолжал – Ему никто из девчонок не нравится. Они за ним бегают, а он капризничает аки барышня. На самом деле, это у него комплексы ещё с детства, – Салтыков презрительно усмехнулся, – Он где-то до шестнадцати лет сильно заикался; щас, правда, это почти прошло, но ещё есть немного, особенно когда он волнуется.

Вот он и стеснительный такой. Живёт как затворник.

– Значит, у Майкла и у Димки нет девушек? – спросила Олива, – А у меня тоже обе подружки одинокие – что Аня, что Настя. Вот бы их всех перезнакомить! Аню с Димой бы свести, Настю с Майклом…

– А чё, было бы клёво! – с энтузиазмом сказал Салтыков, – Поженим их всех, а потом я на тебе женюсь. И будем дружить семьями!

Олива весело рассмеялась. Уж в чём в чём, а в чувстве юмора Салтыкову нельзя было отказать. Оливе даже в голову не пришло серьёзно отнестись к его словам.

– Ну чё, может, по пиву? – предложил Салтыков, когда они уже шли вдоль по Невскому.

– А! – махнула Олива рукой, – Ну давай, что ли…

Они взяли в палатке по бутылке пива и пошли к Летнему саду. Европейская чистота и стерильность скамеек в Летнем саду Оливу просто поразили. Она бесстрашно села на скамейку в своих белых брюках – и брюки так и остались белыми, без единого пятнышка. -…И вот, значит, хачик этот рыл у них на даче котлован, а спал в бане, – рассказывала Олива Салтыкову, – А папа её носился с ним как с писаной торбой – всё Коля да Коля, Коле надо купить удочки, Коле надо в баню телевизор поставить.

С дочерью родной так не возился, как с этим Колей. Ну и вот… Ночью когда все спали, она слышит – в окошко кто-то стучит. И тихо так с улицы зовёт: "Настья!

Настья!" Ну, вышла она к нему – чего, мол, надо? А он лопочет кой-как – по-русски плохо знал – дескать, телевизор у него там в бане не включается…

– Ну-ну, – фыркнул Салтыков, – Телевизор не включается! У него наоборот там уже всё включено!

Олива расхохоталась. Алкоголь и обаяние Салтыкова действовали на неё всё сильнее и сильнее. …Майкл, дочертив в Автокаде свою работу, выключил компьютер и пошёл на кухню проверить, не вскипело ли молоко на плите. Он поставил молоко и уже было забыл про него, но тут вдруг вспомнил.

– Мааайкл! – раздался вдруг со двора чей-то пьяный женский голос. Голос был молодой и грубоватый, как у подростка.

"Наверно, опять во дворе сидят пьяные компании" – с неудовольствием подумал Майкл. Ему даже в голову не пришло, что звать могут его.

– Майкл! Выходи к нам, Майкл! – крикнул опять тот же голос.

Майкл подошёл к окну. Во дворе были только двое, в одном из которых Майкл без труда узнал Салтыкова. Другая же была какая-то незнакомая девушка в белой майке, белых брюках и белых кроссовках, смуглая и темноволосая – по логике вещей, наверное, ни кто иная, как Олива. Она взобралась на самую верхнюю перекладину детской лесенки и сидела на самой верхотуре, балансируя в воздухе руками, пытаясь удержать равновесие; распущенные тёмно-каштановые волосы её пышной копной развевались по ветру.

– Маайкл! – опять крикнула она, – Выгляни в окошко – дам тебе горошку!

– Олива, ну слезь ты вниз ради Бога! – умолял Салтыков, стоя около лестницы, – У меня голова кружится глядя на тебя…

– Нет! Я Майклу спою серенаду, – и запела своим звонким грубовато-мальчишеским голосом:

– Я здесь, И-инези-илья!

Я здесь паад акноом…

– Ну тихо ты, господи! – Салтыков в отчаянии заламывал руки.

– Чего там тихо, – Олива залихватски присвистнула и заорала во всё горло:

– А-абьята Севи-илья

Ии мраком и сноом!

Майкл сдёрнул с вешалки кожаную куртку и, не зашнуровывая ботинок, выбежал во двор. А через полчаса все трое уже сидели на стене у Марсова поля, свесив ноги вниз…

– Представь себе, я всю ночь не сомкнула глаз, – рассказывала Майклу Олива, – Двенадцать часов чалиться в сидячем вагоне – это пытка! Поэтому у меня щас наверное такой осовелый взгляд, и один глаз больше другого…