mediatores (СИ)

-- Как тебе? -- прокричала Августа мне в ухо.

Кричать в ответ мне было противно. Я достал сотовый телефон и набрал на нём короткое сообщение:

"Нирваны здесь гораздо меньше, чем марихуаны".

Показал ей экран телефона.

Девушка вспыхнула: ей не понравилось написанное. Склонившись к моему уху, она проговорила, без крика, но с ощутимой досадой:

-- Ты можешь идти, тебя здесь никто не держит! Или ты думаешь, что ты мне делаешь огромное одолжение? Спасибо, обойдусь!

Я кивнул и стал пробираться к выходу.

Августа догнала меня уже на улице. Пошла рядом, будто ничего не случилось. Я вопросительно глянул на неё, но промолчал: взрослый человек, пусть делает что хочет.

-- Мне тоже надоело, -- лаконично пояснила девушка пару минут спустя. -- Слышала уже его, много раз... А вот ты непорядочно поступил!

-- Почему?

-- Потому что мне очень скучно, ты не видишь?

"С жиру беситесь, барышня", -- хотел я сказать, но что-то в её голосе удержало меня от этого. Августа остановилась.

-- Мне тоскливо, плохо, плохо! -- продолжила она с чувством. -- Сама не знаю, что мне нужно! Как больная бросаюсь на разные вещи, очертя голову... Ты думаешь, я такая, я на них похожа? Думаешь, мне нравится стоять на крыльце и пить пиво вместе с дебилами с пятого курса?

-- Не пей тогда! Разве кто-то тебя заставляет?

-- А что мне иначе делать: вышивать крестиком? Ходить в музыкальную школу? Мерси, надоело! Находилась! Меня раздражают такие люди, как ты, насквозь правильные! Меня тошнит от них...

-- Тебе, наверное, очень нехорошо, -- сострадательно сказал я, проигнорировав замечание про правильных людей.

Августа, внезапно всхлипнув, подошла ко мне и обняла меня, положила мне голову на грудь.

Я стоял без движения, дав ей возможность выплакаться.

-- Ты мог мы меня хотя бы обнять, -- проговорила она жалобно-требовательно.

-- Я боюсь, что это зайдёт слишком далеко, -- честно пояснил я. -- Я боюсь к тебе привязаться.

-- Ах, вон что! -- она отстранилась, глядя на меня прохладно, с этим чисто семейным их шёнграбеновским прищуром. -- Привязываться ко мне ты не хочешь, значит? Ты просто хочешь переспать со мной по-быстрому и всё, да?

-- Этого я ещё меньше хочу.

-- Ещё меньше? Скотина, -- сказала девушка устало, без выражения. Отвернулась и пошла прочь. Теперь, подумав, я догнал её, пошёл рядом.

-- Ты можешь позвонить мне в любое время, -- предложил я, стараясь не звучать просительно, и назвал номер своего телефона. В нём два раза повторялась одна двузначная цифра, запомнить его было несложно.

-- Тебе? -- ощерилась она. -- Позвонить? С какой стати?

-- Чтобы выговориться, облегчить душу.

-- Как подружке, что ли? Вот ещё! Я лучше подружке позвоню! Или уж любому из моих мальчиков для битья!

-- Хорошо, -- согласился я. -- Позвони подружке. Или любому из мальчиков для битья.

Я остался стоять, а она, сделав ещё несколько шагов, остановилась, обернулась, улыбнулась.

-- Что-то у нас не задался концерт, да? -- спросила она насмешливо, но одновременно виновато. -- Тебе вот Гребенщиков не нравится -- а куда мне идти, по-твоему? В библиотеку, читать про твоего мужика в тюрбане?

Я пожал плечами. Растерянно произнёс:

-- У нас в городе прекрасный симфонический оркестр...

-- В филармонию, что ли? Ты... серьёзно? Как два пенсионера?

-- Вполне.

-- И ты правда пойдёшь со мной в филармонию? Не шутишь? Я не нравлюсь тебе как девушка, я это поняла, проехали, но можно я тебя попрошу об одной вещи, Володя? Можно я буду с тобой иногда встречаться -- чисто по-дружески, понятно? -- и слушать от тебя что-то хорошее? Что угодно, хоть про этого дядьку? Ты что, сомневаешься? Я тебе обещаю никогда в тебя не влюбляться, никогда!

-- Хорошо, хорошо, -- пробормотал я шутливо, но слегка встревоженно.

-- Ты мне тоже это можешь пообещать, если хочешь!

-- Я не хочу...

-- Я хочу, я! Обещай мне!

-- Как я могу это обещать, Августа? -- рассудительно отозвался я. -- В тебе много хороших качеств...

-- Дурак! -- сказала девушка с досадой, вдруг залившись краской. -- Нет во мне этих качеств... и вообще, не подходи ко мне больше! Оставь меня, я сказала!

После этой её фразы мы наконец расстались. Тем же вечером Августа позвонила мне: она запомнила-таки мой номер. Мы помирились, сказав друг другу несколько ничего не значащих слов, и действительно договорились посетить концерт классической музыки в городской филармонии. В качестве кого друг для друга? Отличный вопрос! Видимо, в качестве друзей, какой бы странной ни казалась эта взрывоопасная дружба.

IV

В одиннадцатом классе я без всякого внешнего повода открыл для себя и на младших курсах университета продолжал открывать классическую музыку. Я начал с популярной классики (Моцарт, Чайковский, "Времена года" Вивальди), но постепенно углублялся и в более сложное, оттого посещение филармонии мне вовсе не казалось скучным занятием.

Концерт, на который мы пришли, был составлен из одних русских композиторов. Прекрасная программа: Чайковский (Первый концерт), Рахманинов (Рапсодия на тему Паганини), Скрябин (Концерт для фортепьяно). Чья-то невидимая рука умело расположила эти замечательные вещи от простого к сложному, от сочного к бестелесному, от плотского к духовному. Но, впрочем, даже и Чайковского язык не поворачивается назвать только плотским, кольми паче Рахманинова. На одной из вариаций исходной темы Рапсодии (а именно на восемнадцатой, Andante cantabile) Августа крепко сжала мою руку, стремясь поделиться своим восторгом или, может быть, ужасом напряжения. Не мною замечено, а гораздо более умными людьми, что восторг всегда близок ужасу и что jeder Engel ist schrecklich.

Выходили мы из концертного зала притихшие, умиротворённые, как будто омытые и очищенные.

-- Прекрасная музыка, и концерт прекрасный, -- задумчиво-мечтательно сказала Августа. -- Я так рада, что тебя послушалась! Как будто три драгоценных камня разного цвета. Или три цветка: роза, нарцисс и лилия. В Рахманинове есть что-то от нарцисса, правда? Самолюбование, например. Но не думай, что я не люблю нарциссы: один из самых моих любимых цветков. А вот это здорово, да? Как крылья раскрываются за спиной... -- легко, точно, без напряжения она напела тему Andante cantabile, той самой части, на которой сжала мою руку. -- Что? Что ты как на меня глядишь? -- вдруг рассмеялась она.

-- Я поражаюсь, -- ответил я, -- что человек с таким чувством музыки, с таким вкусом и, не в последнюю очередь, с таким слухом может...

-- Ты снова мне будешь назидать про пиво? -- досадливо перебила Августа. -- Мне, между прочим, двадцать один год! (Так я впервые узнал её возраст: девушка училась на четвёртом курсе. Я, конечно, и раньше предполагал, что она меня постарше.)

-- Нет, про Гребенщикова.

-- А, Гробощенков! -- отмахнулась она. -- Это просто бунт... или испорченность, если хочешь. Я испорченный, дрянной человек, чтобы ты знал! Во мне нет никаких "хороших качеств", ни грамма!

Мы шли по вечернему городу -- девушка домой, нарочно выбранной ей долгой дорогой, я провожал её, -- и Августа мне рассказывала о том, какой она "дрянной человек". Всё-то она к своему двадцати одному году попробовала: и алкоголь, и "травку", и "мальчиков", и языческим божкам молилась -- и, в общем, всё, всё! (Звучало это несколько наивно, я в иных местах с трудом удерживал улыбку.) Самое скверное заключалось по словам девушки в том, что она себя окружила многочисленными друзьями, из которых каждый надеялся с ней переспать рано или поздно. Даже не то чтобы "очень" надеялся, но от надежды никто из них не отказывался, а она не разубеждала. Кроме "мальчиков", был и мужчина, какой-то официальный ухажёр, одобряемый родителями, вежливый, строгий, серьёзный, но тоже послушный: Августа похвасталась, что и из него может, когда надо, "вить верёвки". Девушке всё это нравилось: нравилось распоряжаться мужчинами, повелевать ими.