mediatores (СИ)

Я сел поближе к ней:

-- Милая, дорогая Августа, тебе и нужно-то потерпеть совсем немного: год с небольшим...

Девушка вспыхнула:

-- "Милая", "дорогая"... Не смей мне говорить этих слов! Кто ты такой, чтобы мне говорить эти слова, -- жених? Если ты жених, то сватайся ко мне, а не молчи! Расскажи, где мы будем жить, что ты сделаешь для нашего будущего!

Я растерянно примолк, огорчённый донельзя этим хлёстким и справедливым упрёком: сказать мне было нечего. Но и то: разве было у меня время всерьёз об этом поразмыслить? Надеяться на общую с ней судьбу она мне сама запретила.

-- Извини, пожалуйста, -- сухо продолжила Августа. -- Я не в себе, несу вздор. Ты мне ничего не должен. Да я никогда всерьёз так на тебя и не смотрела. Какой ты жених, в самом деле? Прости ещё раз. То есть, говоришь, мне не нужно никуда бежать? -- неуверенно переспросила она. -- Но я не могу: я решилась! Я себе слово дала... Как же я буду уважать себя, если откажусь от своего слова? Уж и без того меня мало кто уважает... вот ты, например: разве ты уважаешь меня? Не говори ничего! Молчи! Я не поверю всё равно...

-- Когда?

-- Сегодня вечером. Ты... хочешь идти со мной? -- спросила она с сомневающейся интонацией, как если бы спрашивала "Разве ты действительно этого хочешь?".

-- Я не могу отговорить тебя, Августа, -- сказал я печально. -- Ты взрослый человек, независимый, своевольный, даже слишком уж своевольный. Что мне остаётся, как не идти с тобой и быть твоим оруженосцем? Не скажу, чтобы мне это нравилось...

-- А я разве зову тебя? Ещё подумаешь, что упрашиваю?

-- ...Но я не могу не пойти.

-- Со мной и без тебя никакой беды не будет, всё глупости!

-- Ты меня прогоняешь? -- уточнил я. -- Я хоть только оруженосец, но у меня тоже своя гордость есть: я навязываться тебе не буду. Вокруг тебя и без того всегда толпа... волонтёров мужского пола.

-- Нет, я тебя не прогоняю. Нашёл кого вспомнить! -- невесело усмехнулась она и встала. -- В пять, у подъезда. А теперь извини, я поехала домой. Мне надо написать пару писем и "собрать котомку".

VIII

Я предупредил маму о том, что несколько дней буду ночевать не дома, и намекнул, что это связано с девушкой. Пожав плечами, она только улыбнулась краем губ.

Служба оруженосца -- это серьёзное дело, оттого я собрал в дорогу рюкзак, плотно упаковав его. В рюкзаке были тёплые вещи, включая несколько пар носков, термос с чаем, запас еды на пару дней, таблетки активированного угля и анальгина, обычные и охотничьи спички, газеты на розжиг костра, керосин в пол-литровой пластмассовой бутылке, металлический котелок, даже небольшой острый топорик.

Девушка вышла из дому почти налегке, с лёгким рюкзачком за плечами, с которым ходила на занятия в университет.

-- Это и есть твоя котомка? -- спросил я с сомнением.

-- Попрошу не учить меня жить! -- раздражённо ответила она. -- Меня с детства окружают одни шибко умные люди, от которых тошнит! Чем ты отличаешься от Германа Игоревича, а?

Я, вздохнув, не нашёл возможным ничего спрашивать дальше. Девушка тронулась с места лёгким, быстрым шагом. Я думал, что мы идём на вокзал, на автостанцию, -- нет, ничего подобного. Мы попросту пешком вышли из города по дороге на Кострому (что заняло у нас верных два часа) и двинулись вдоль трассы, затем свернули на просёлочную дорогу и пошли куда глаза глядят. Августа была сильной, крепко сложенной девушкой, шагала она без видимого утомления.

-- Хорошо, что ты рядом, -- без выражения сказала она спустя три часа после начала нашего похода. -- Только не думай о себе очень уж много!

Это были едва не первые её слова для меня в тот вечер, до того шли молча.

-- Я ничего о себе не думаю и ничего от тебя не жду, -- с грустью ответил я. -- За тобой нужно ухаживать и заботиться о тебе словно о больном ребёнке, Августа. Извини, что тебе попалась только такая нянька.

Девушка, отвернулась, чтобы скрыть смущение. Кашлянула. Через пару минут кашель повторился, сухой, надсадный: целый приступ кашля. Недолечила она, похоже, свой бронхит... Мы остановились.

-- Ты сразу взяла слишком высокий темп, -- осторожно сказал я. -- Куда ты торопишься? Или ты знаешь, куда мы идём?

-- Нет, откуда? Даже не думала. Не спрашивай меня ни о чём, Володя! Это так пошло, по-бюргерски тошнотворно -- думать, куда идёшь!

-- Где ты хочешь остановиться, где ночевать?

-- Понятия не имею! Где-нибудь. Мир не без добрых людей... -- снова она закашлялась.

Мы пошли медленней, а места вокруг становились всё безлюдней. Августа старалась кашлять пореже, чтобы не волновать меня лишний раз: она замечала мои быстрые полные тревоги взгляды. Просёлочная дорога нырнула в лес. Не один её кашель меня беспокоил, а, признаться, и обувка тоже, а именно сапожки, по виду крепкие, но всё же городские, едва ли пригодные для долгого похода. (Сам-то я надел резиновые сапоги на толстый шерстяной носок.)

-- У тебя ноги не промокли? -- озабоченно спросил я.

-- Промокли, давно уже, -- откликнулась она. -- Стеснялась сказать...

Мы остановились снова, Августа присела на поваленное дерево, я осторожно снял её сапоги и носки. Погрев её левую, затем правую ступню в своих ладонях, я обул её в сухие чистые носки (свои: она сама, конечно, не догадалась взять лишнюю пару), проложил в её сапоги газету в качестве дополнительной стельки, которая могла впитать хотя бы часть влаги. Девушка не протестовала, только слегка подрагивала. Она ещё и замёрзла, похоже...

-- Мне очень стыдно, -- тихо сказала она, когда я закончил её обувать.

-- Почему?

-- Потому что я в самом деле просто больной ребёнок. И капризный. Но ты не бросай меня, Володенька, хорошо? Даже если я выйду замуж, не бросай, ладно? Хотя куда мне муж! Я лучше странствовать уйду. Была в позапрошлом веке такая секта бегунов, мне мама рассказывала. Вот, я буду бегуньей...

Давно стемнело, пора было искать ночлег, но ещё верных два часа мы устало брели по той просёлочной дороге. Я неназойливо предложил возвращаться в город, но эта мысль её привела в ярость.

-- Никуда я не вернусь! -- воскликнула она. -- Лучше лягу прямо здесь, на дороге! Этого ты хочешь?

Снова она надсадно закашлялась. Я вынужден был уступить.

Лес кончился. Показалась вдали и какая-то деревенька. Деревенские собаки отчаянно залаяли, почуяв нас за верных полкилометра.

-- Я не буду здесь ни к кому проситься на ночлег, -- упрямо сказала Августа. -- Послушай, как у них тут собаки надрываются! И люди, значит, такие же...

В паре сотен метров от деревни, первым по дороге для нас, стоял заброшенный коровник. Я решил остановиться здесь, отчаявшись найти что-то лучшее. Как мог, я разместил Августу в углу здания, натащив в этот угол сена, укрыв её сверху своей курткой. Девушка больше не упрямилась, соглашалась на всё, поминутно кашляя. (Ах, плохой, плохой кашель!) Лоб её горел: недолеченная болезнь вернулась жаром. Срубив сухую яблоню в паре десятков метров от коровника (деревенские собаки снова всполошились, заслышав стук топора), я внутри коровника затеплил костерок.

-- Что ж ты будешь делать дальше, моя милая? -- спросил я с глубоким сочувствием, когда огонь разгорелся. -- Или мне по-прежнему нельзя тебя так называть?

-- Можно, можно, всё можно... -- пробормотала девушка измученным голосом, от которого сжималось сердце. -- У меня туман в голове, плывёт всё перед глазами. И русские слова почему-то плохо идут на ум. Жалко, Володя, как мне тебя жалко! Mein Sohn heißt Waldemar, weil es im Walde war... Нет, тебе не нужно знать эту песенку: она дурная, скверная. И я тоже дурная, скверная... А знаешь ты, знаешь другую?

Слабым, но точным голоском она вдруг запела немецкую народную песню с незамысловатым, но чистым и ясным, как горная речка, мотивом, простыми, но пронзительными словами: