mediatores (СИ)

-- Да, это дурно, -- заметил я искренне.

-- Теперь понимаешь, почему я тебя просила дать обещание не влюбляться в меня, понимаешь?

-- Августа, милая, -- сказал я с чувством. -- Я тебе охотно даю такое обещание, охотно, если тебе так будет спокойней! Я ни до чего не добираюсь, в отличие от всех твоих "мальчиков"!

-- Спасибо тебе! -- отозвалась она так же проникновенно. -- Только что вот ты будешь делать, если это всё-таки случится?

-- Ничего: я умею промолчать, когда нужно.

-- А мне тоже нужно будет молчать? Ай, ладно! -- оборвала она сама себя. -- Всё чушь. Проехали!

И это для меня тоже оставалось загадкой: как человек, который находил такие точные слова для услышанной музыки, который так тонко чувствовал её, мог использовать это просторечное, почти вульгарное "Проехали!".

Исключительно культурные и положительные родители (мама -- профессор, отец -- пастор лютеранской общины) о её "распутстве" не догадывались, дома она по-прежнему была пай-девочкой, и не оттого, что их боялась, а потому, что не хотела их огорчать: родители, оба уже немолодые люди, имели проблемы со здоровьем... Пастор? -- поразился я на этом месте её рассказа. Именно так, пастор! Она ведь немка, русская немка, говорит на двух языках с рождения. Так отсюда музыкальность? Да-да, досадливо отвечала Августа: это у нас в крови, у целой нации, вскормленной Бахом, только нечему здесь восторгаться: "пастор" лишь со стороны звучит величественно, а иметь пастора отцом -- ужасно, abscheulich. Семейная атмосфера похожа на аквариум, наглухо закрытый со всех сторон, в котором ей, бедной рыбе, даже негде всплыть, чтобы глотнуть свежего воздуху.

-- Вообще я не в то время родилась! -- вырвалось у девушки. -- Живи я шестьдесят лет назад, я бы вела пехотный взвод в атаку!

-- С чьей стороны? -- улыбнулся я, имея в виду национальность её отца и деда со стороны матери.

-- В Вермахте женщины не служили, -- отрИзала Августа. -- Только в Красной Армии.

Да, эту девушку действительно можно было представить в форменной суконной гимнастёрке образца 1929 года с двумя лейтенантскими "кубарями" в петлицах! Вся современная жизнь казалась ей мелкой, скучной, удушающей. Дома всё было крайне пристойно, культурно и благообразно, но только пустоту пугливого, дрожащего за своё благополучие мещанства она чувствовала за этим благообразием. Отсюда и шёл бунт: в компании энергичных и развязных друзей Августа и искала иной, настоящей жизни, да обнаружила, что из одного аквариума она всего-навсего приплыла в другой, у рыб здесь иная расцветка, только это те же рыбы. Ещё и глупей, мельче, незначительней, чем её родители.

-- А вот в тебе я будто нашла этот глоток свежего воздуха, -- призналась мне девушка у самого подъезда. -- Я рядом с тобой становлюсь лучше. Или мне так кажется только... Ты не загордишься от этого часом? Ты, надеюсь, не подумал, что это объяснение какое-то? Ещё чего! Хотя думай что хочешь, какое мне дело! Мне пора, меня заждались. Зайти не предлагаю. Tschuß!

Она легко, быстро чмокнула меня в щёку, прежде чем скрыться в подъезде.

Со дня концерта прошла верная неделя -- девушка всё не звонила. Да и мне позвонить ей первому казалось невозможным. Кто я ей? Друг? Не в этом возрасте между двумя полами бывает безопасная дружба. Воспитатель, наставник? Тоже нет. Оруженосец? Избавьте!

V

Уже на втором курсе от студентов ожидали курсовых работ. Я писал "курсовик" по древнерусскому язычеству, а научным руководителем мне была назначена некто Маргарита Сергеевна, доброжелательная, но серьёзная и настойчивая дама. В один прекрасный день Маргарита Сергеевна пригласила меня явиться на консультацию к ней домой.

Жила госпожа профессор в центральном районе города, в большом пятиэтажном "сталинском" доме, который двумя крыльями выходил на две широких пересекающихся между собой улицы, а между этими крыльями ??? соединялся "дугой". В фокусе "дуги" находился памятник Георгию Димитрову. (Пожалуй, я использую неверное повествовательное время: этот памятник и сейчас там находится, да и с домом ничего не сделалось.) Странно, подумал я, входя в подъезд: совсем недавно я видел и этот дом, и этот подъезд. Или показалось?

В гостиной за круглым столом, покрытым белой ажурной скатертью, Маргарита Сергеевна обстоятельно разложила разные бумаги и начала доброжелательно-неторопливо толковать мне про то, как пишу научное исследование я и как его должен писать грамотный человек. Эта консультация вполне могла бы остаться за скобками моего рассказа, если бы ближе к её концу я не глянул в дверной проём, соединяющий гостиную и коридор, и не увидел в нём -- Августу!

Была она в майке и в джинсах, в полотенце, намотанном на голову после душа, но всё же мне потребовалось известное умственное усилие, чтобы сопоставить "маму-профессора" с Маргаритой Сергеевной, так поражён, почти испуган я был (девушка -- не меньше моего).

-- Здравствуйте, Августа, -- сказал я растерянно, обратившись к ней почему-то на "Вы".

-- Здравствуйте, Владимир, -- серьёзно ответила девушка. -- Извини, мама, я Вам помешала. Я хотела взять расчёску...

Девушка скрылась в своей комнате. Маргарита Сергеевна обратила ко мне взволнованный взгляд:

-- Вы давно знакомы с моей дочерью, Володя?

-- Пару недель...

-- Только? Меня очень удивило, что Вы знаете её настоящее имя. Потому что, видите ли, малознакомым людям и даже друзьям она представляется просто Алей. Имя "Гутя" она терпеть не может, да и, конечно, она из него выросла... Скажите, это не Вы случаем были её спутником на концерте симфонической музыки, о котором, то есть о концерте, она с таким восторгом рассказывала?

-- Я.

Маргарита Сергеевна растерянно захлопала глазами, мне даже стало жаль её.

-- Вы очень положительный молодой человек, очень, да только... Ох, Боже мой, как это всё некстати! Извините меня, Володя! Моя дочь говорила Вам, что у неё есть жених?

-- Да, кажется...

-- И вот поэтому... То есть, конечно, нет ничего плохого в посещении концерта, даже и с другом мужского пола... Хотя я должна, разумеется, посоветоваться с Эдуардом Леопольдовичем... Простите меня, это всё так нескромно с моей стороны! Я просто озадачена не меньше Вашего!

Разволновавшись, без всяких объяснений Маргарита Сергеевна встала и вышла. Только я решил, что пора и мне уходить, как в гостиную вошёл её муж, Эдуард Леопольдович Шёнграбен. Господин пастор сел напротив меня, положил на стол крупные руки, соединил в замок пальцы, глядя на меня так же, как жена, доброжелательно, озабоченно и несколько пугливо.

-- Вы говорите, в программе был Чайковский, Рахманинов и Скрябин? -- произнёс он наконец, хотя лично ему я ни слова не сказал.

-- Да, совершенно верно...

-- Гм! Я ничего не имею против Чайковского, и даже против Рахманинова, но вот Скрябин... Я бы сказал, что Скрябин -- небезопасная музыка для молодой девушки. В нравственном отношении, я имею в виду. Конечно, это был всего лишь Концерт для фортепьяно, а не "Поэма экстаза", Господи упаси. Но всё-таки! Но всё-таки... Вы понимаете, Володя, о чём я?

-- Очень смутно! -- ответил я совершенно искренне. Чем, ради всего святого, ему не угодил Скрябин, и чем он "небезопасен для молодой девушки"? -- Простите, Эдуард Леопольдович, а кого из композиторов можно слушать без всякого риска? -- отважился я спросить.

-- Баха! -- веско сообщили мне. -- Баха -- безусловно. Начнём с него. Хотя даже у Баха, в "Страстях по Иоанну" имеется некоторая опасная чувственность. Не в половом значении, конечно, это было бы странно, но всё же для восприятия "Страстей" требуется духовная подготовка. Иначе всё это ведёт к дурным последствиям...