Таежная богиня

Матвей долго не обращал внимания на многозначительные взгляды, намеки, а порой и откровенные уверения соседей по дому, что его Виктория, мягко говоря, погуливает. Но проверять у него не было ни желания, ни времени. Он работал как одержимый. Да и Урал держал. Часто по месяцу, а то и по два он не появлялся дома. А когда приезжал, забирал сына и тут же уезжал к матери.

Как-то тихо и незаметно они с Викторией оттолкнулись друг от дружки и поплыли своими путями-дорогами. Матвей почти перестал появляться в квартире, а Никита все дольше жил у бабушки, пока совсем не остался.

Главным для Матвея был Урал. Он заглядывал в него все дальше и глубже. Добросовестно и самозабвенно отдавался работе. За ним числилось не одно открытие. Его именем назывались два месторождения. Звали в науку. Пророчили большое будущее. Но сам Матвей все больше и больше уходил в... Камень, как он для себя определил. Ему то ли казалось, то ли он на самом деле стал чувствовать Урал кожей, всем своим нутром. Он слышал напряжение каменных глубин, голоса, вздохи минералов, их мелодичный звон, чувствовал аромат пород.

Кроме того, Матвей внимательно изучал мифы и легенды каждой вершины, ручейка или камня. Он разговаривал с ними, рисовал их “портреты” в альбоме, добавляя в изображение содержательную суть. Познал множество обрядов и ритуалов вогулов. Горы стали ему близкими и понятными.

Этюды он привозил и осторожно показывал своему приятелю Фомичеву, который, пожалуй, был единственным, как ему казалось, кто понимал его работы, ценил и горячо верил в него. Матвей готовился к своей первой выставке.

Однако наряду с успехами в нем неумолимо росло пока смутное, но все более и более усиливающееся чувство резкой перемены в судьбе. Это чувство, с одной стороны, торопило его сделать еще что-то более важное и значимое, с другой — остужало, намекая, что все его дела здесь и сейчас не более чем суета.

На следующий год Гердова перебросили на новый участок. В том же районе, но подальше от Лиственничного увала. Там и произошла трагедия...

 Виктор-Шатун (продолжение)

Никита проснулся от холода. В вагончике было светло. Пахло кислым, утробным, — результатом вчерашней целебной процедуры. Он резко поднялся и, подойдя к Виктору, прислушался. Ровное ритмичное дыхание Шатуна успокоило его и обрадовало. Никита вышел из вагончика и зажмурился. Яркое слепящее солнце было повсюду. Оно просачивалось через зажмуренные веки, одежду, кожу, отражаясь от чистейшего снега, солнце заливало небольшую долину искрящейся белизной.

Вернувшись в вагончик, он будто ослеп. Здесь было темно, как ночью.

— Ты не мечись, пообвыкни, — услышал он слабый голос Виктора.

— Ну, как ты? Что-то болит? — набросился он на того с вопросами.

— Да ты не суетись, Столица, поживу еще, — хрипло ответил Шатун и попросил воды. — Горло болит, ободрал, видно, ногтями, и голова кружится.

— А как желудок? — не удержался Никита.

— Пусто, гулко и противно, — чуть живее ответил Виктор. — Ты давай спроворь завтрак. Я чаю попью, а ты свари себе пшенку с мясом.

Разжигая костерок, Никита вспомнил про разбитую вечером бутылочку из-под коньяка. Поднялся и пошарил ногой — никаких осколков. Поискал в углах — тот же результат.

— Ты что там потерял, Столица?

— Да, — нехотя ответил Никита, — вчерашний вечер.

— А-а! Не ищи, вчерашний вечер у меня.

Завтракали молча.

— Мне надо денек отлежаться, а ты можешь идти на Хальмер, схемку я накидаю, — и Виктор полез в рюкзак.

— Не-е, — сыто потягиваясь, ответил Никита, — вместе пришли, вместе и уйдем. А то опять выпьешь что-нибудь несъедобное.

— А что, я разве что-то пил? — спокойно спросил Виктор.

Никита вскочил, словно и не съел огромное количество каши с мясом.

— Ты шутишь?! А коньяк?!

— Не-ет, я пью только водку, если ты имеешь в виду алкоголь.

У Никиты заныли виски. “Значит, сон!”

— Слушай, а почему тогда тебя так прихватило? — не унимался Никита.

— Не знаю, наверное, сыпанул что-то не то в кружку. Может, вместо корня мухоморчика бросил. Это со мной бывает.

Остаток дня Никита молчал. Он лежал на своей лавке и делал вид, что спит. “Если я переутомился, надо отдохнуть”, — думал он, отлеживая до боли бока.

— Слышь, Столица, — через какое-то время нарушил тишину Виктор, он был уверен, что его напарник не спит, — а вообще, ты пацан ничего! Спасибо, что вытащил меня! Я действительно мог коньки отбросить. Слышишь, нет?

— Да слышу. На здоровье, — почти равнодушно ответил Никита.

— Вчера ты какого-то армяшку все время поминал, — Виктор повернулся на бок, — что за хмырь?

— Да так, забудь. Плод больного воображения, — Никите не хотелось говорить и думать на эту тему. — Ты бы про отца моего рассказал, — неожиданно предложил он напарнику.

— А что про него рассказывать? — Виктор опять повернулся на спину и, глядя в потолок, продолжил: — Интересный был мужик, я тебе доложу. Кстати, а как он, говоришь, погиб?

— Заряд не разорвавшийся разбирал, вот и...

— А что Михеич? — Виктор опять повернулся к собеседнику. — Степан Михеевич же был в партии штатный взрывотехник.

— Ну, этого я не знаю, кто был, кто не был, — немного раздраженно проговорил Никита.

— Странно, — продолжал размышлять Виктор, — Понимаешь, твой отец был порядочным мужиком, я бы сказал — чересчур честным и принципиальным. В партии, кроме геологов и коллекторов, было много рабочих, ну, которые шурфили, то есть рыли ямы, носили приборы, строили избы, рубили просеки, работы всегда хватало. Так вот, было немало таких, которые твоего отца люто не любили. Если кто проспал или там попахивало сивухой, с пробами смухлевал — сразу расчет. В его партии деньги заработать было нелегко.

— Или половину карты спер, — с легкой иронией добавил Никита.

— В том числе. Мне тогда почти шестнадцать было. Но выглядел на восемнадцать. Поэтому твой отец меня и взял разнорабочим.

— Пригрел... на груди, — опять съязвил Никита.

— Да-а, мужик он был нормальный, — будто не замечая подковырок, продолжал Виктор.

— Короче, его убили. Так, нет? Ты это хочешь мне сказать?! — Никита сел и уставился на своего проводника. — Ты же тоже в него стрелял!

— Стрелял, не отказываюсь, но стрелял в воздух, да к тому же холостыми. Для испугу. А он не испугался, — Виктор тоже поднялся, хотя сделать ему это было непросто.

— Да ладно, лежи, — Никита махнул рукой и потянулся за сигаретами. Глубоко затянувшись, он снова расположился на лавке, подложив под голову руку. Закурил и Виктор.

— Не пойму, почему карта состоит из двух частей, — проговорил Никита после долгого молчания.

— Не из двух, а из трех, — тут же ответил Виктор. — Если бы ты внимательно посмотрел, ты бы это понял. Я это знал, когда еще самой карты не видел, из архивных документов. Тот, кто создавал эту карту, поделил Урал на три далеко не равные части. Или просто случайно, или нет, в ней вырван клок. В той половине, что я стырил, оказалась только часть Северного Урала, а у твоего отца, то есть сейчас у тебя, видимо, осталось все остальное.

— И что?

— А то, что у твоего отца, возможно, остался какой-то кусок, который соединяет обе эти части. Да и соединить их — тоже еще не все... Места стыков неровные, да к тому же “ключ” этот, будь он неладен! Вот Матвей Борисович этим и занимался... но тут я подоспел. Помню, когда на свету развернул карту, полным дураком на нее смотрел. Конечно, расстроился и, честно говоря, пожалел, что стырил. У меня такое чувство до сих пор, что расшифровать ее невозможно.

— Неужели и вправду эта карта такая ценная? — вырвалось у Никиты. И чтобы исправить положение, он торопливо добавил: — Я хочу сказать, был ли смысл ее так тщательно шифровать? Что в ней? Клады таежных пиратов?..

— Ну, ты даешь, пацан! Был бы жив твой отец...

— Да ладно выделываться. Есть что ответить — скажи, а нет — переживем.